Неточные совпадения
— Очень просто. Мне было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней
так,
как будто дело это было мне не внове: точно
так,
как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?
Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло —
так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений,
как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало,
как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Я не раз хаживал туда смотреть,
как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и
таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев.
В тесной и неопрятной передней флигелька, куда я вступил с невольной дрожью во всем теле, встретил меня старый седой слуга с темным, медного цвета, лицом, свиными угрюмыми глазками и
такими глубокими морщинами на лбу и на висках,
каких я в жизни не видывал. Он нес на тарелке обглоданный хребет селедки и, притворяя ногою дверь, ведущую в другую комнату, отрывисто проговорил...
— Майданов, — сказала княжна высокому молодому человеку с худощавым лицом, маленькими слепыми глазками и чрезвычайно длинными черными волосами, — вы,
как поэт, должны быть великодушны и уступить ваш билет мсьё Вольдемару,
так, чтобы у него было два шанса вместо одного.
— Браво! он выиграл, — подхватила княжна. —
Как я рада! — Она сошла со стула и
так ясно и сладко заглянула мне в глаза, что у меня сердце покатилось. — А вы рады? — спросила она меня.
— Но, — продолжал он, — я,
как церемониймейстер, обязан наблюдать за исполнением всех правил. Мсьё Вольдемар, опуститесь на одно колено.
Так у нас заведено.
Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок,
как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах; я хотел было опуститься на одно колено, упал на оба — и
так неловко прикоснулся губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.
Но я чувствовал себя до
такой степени счастливым, что,
как говорится, в ус не дул и в грош не ставил ничьих насмешек и ничьих косых взглядов.
Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке — плыло и не проплывало; губы ее все
так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно…
как в то мгновение, когда я расстался с ней.
«Гроза», — подумал я, — и точно была гроза, но она проходила очень далеко,
так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались,
как крыло умирающей птицы.
Душа моя раскрывалась — я болтал с ним,
как с разумным другом,
как с снисходительным наставником… потом он
так же внезапно покидал меня — и рука его опять отклоняла меня — ласково и мягко, но отклоняла.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной,
как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз — всего только раз! — он приласкал меня с
такою нежностью, что я чуть не заплакал…
— Да, — повторила она, по-прежнему глядя на меня. — Это
так.
Такие же глаза, — прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. — Все мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы я на край света, не могу я это вынести, не могу сладить… И что ждет меня впереди!.. Ах, мне тяжело… боже мой,
как тяжело!
Я глядел на нее — и, все-таки не понимая, отчего ей было тяжело, живо воображал себе,
как она вдруг, в припадке неудержимой печали, ушла в сад — и упала на землю,
как подкошенная.
— Эх, молодой человек, молодой человек, — продолжал доктор с
таким выражением,
как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, — где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А впрочем, что толковать? я бы и сам сюда не ходил, если б (доктор стиснул зубы)… если б я не был
такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь:
как вы, с вашим умом, не видите, что делается вокруг вас?
— Вот
как, — повторила Зинаида. — Разве жить
так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие — пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что
такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о счастии не говорю.
Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку: я решительно не знал, на
какой мысли остановиться, и сам готов был плакать: я все-таки был ребенком, несмотря на мои шестнадцать лет.
Не успела Зинаида произнести эти слова,
как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок был
так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
— И вы опять будете
такая же,
как прежде? — спросил я.
— Нет, любите меня — но не
так,
как прежде.
— Что я хочу сказать? Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем — и ночью. Днем еще
так и сяк; днем светло и людно; но ночью — тут
как раз жди беды. Советую вам не спать по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните — в саду, ночью, у фонтана — вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете.
Ночь стояла
такая же тихая,
как и накануне; но на небе было меньше туч — и очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись.
Но зато вечером,
как он плакал, этот самый Отелло, на руках Зинаиды, когда, отыскав его в уголку сада, она спросила его, отчего он
так печален? Слезы мои хлынули с
такой силой, что она испугалась.
Одна мысль не выходила у меня из головы:
как могла она, молодая девушка — ну, и все-таки княжна, — решиться на
такой поступок, зная, что мой отец человек несвободный, и имея возможность выйти замуж хоть, например, за Беловзорова?
— Да, я слышала. Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас. Не поминайте меня лихом. Я иногда мучила вас; но все-таки я не
такая,
какою вы меня воображаете.
Последний месяц меня очень состарил — и моя любовь, со всеми своими волнениями и страданиями, показалась мне самому чем-то
таким маленьким, и детским, и мизерным перед тем другим, неизвестным чем-то, о котором я едва мог догадываться и которое меня пугало,
как незнакомое, красивое, но грозное лицо, которое напрасно силишься разглядеть в полумраке…
Прошло года четыре. Я только что вышел из университета и не знал еще хорошенько, что мне начать с собою, в
какую дверь стучаться: шлялся пока без дела. В один прекрасный вечер я в театре встретил Майданова. Он успел жениться и поступить на службу; но я не нашел в нем перемены. Он
так же ненужно восторгался и
так же внезапно падал духом.