Неточные совпадения
— Очень просто. Мне было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней
так, как будто дело это было мне
не внове: точно
так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?
—
Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже
не много занимательного: я ни в кого
не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак
не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой любви, — надеялся на вас,
не скажу старых, но и
не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Я
не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и
таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев.
Действительно, княгиня Засекина
не могла быть богатой женщиной: нанятый ею флигелек был
так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные,
не согласились бы поселиться в нем. Впрочем, я тогда пропустил это все мимо ушей. Княжеский титул на меня мало действовал: я недавно прочел «Разбойников» Шиллера.
Молодые люди
так охотно подставляли свои лбы — а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то
такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть
не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу.
В тесной и неопрятной передней флигелька, куда я вступил с невольной дрожью во всем теле, встретил меня старый седой слуга с темным, медного цвета, лицом, свиными угрюмыми глазками и
такими глубокими морщинами на лбу и на висках, каких я в жизни
не видывал. Он нес на тарелке обглоданный хребет селедки и, притворяя ногою дверь, ведущую в другую комнату, отрывисто проговорил...
Я очутился в небольшой и
не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела женщина лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в зеленом старом платье и с пестрой гарусной косынкой вокруг шеи. Ее небольшие черные глазки
так и впились в меня.
Я стоял неподвижно на одном месте и
не знал — засмеяться ли мне, сказать ли что-нибудь, или
так промолчать. Вдруг, сквозь раскрытую дверь передней, мне бросилась в глаза фигура нашего лакея Федора. Он делал мне знаки. Я машинально вышел к нему.
«Что это она все смеется?» — думал я, возвращаясь домой в сопровождении Федора, который ничего мне
не говорил, но двигался за мной неодобрительно. Матушка меня побранила и удивилась: что я мог
так долго делать у этой княгини? Я ничего
не отвечал ей и отправился к себе в комнату. Мне вдруг стало очень грустно… Я силился
не плакать… Я ревновал к гусару.
Она тотчас заговорила о своих векселях, вздыхала, жаловалась на свою бедность, «канючила», но нисколько
не чинилась:
так же шумно нюхала табак,
так же свободно поворачивалась и ерзала на стуле.
Я до того сконфузился, что даже
не поклонился никому; в докторе Лушине я узнал того самого черномазого господина, который
так безжалостно меня пристыдил в саду; остальные были мне незнакомы.
— Пишите билет, говорят вам, — повторила княжна. — Это что за бунт? Мсьё Вольдемар с нами в первый раз, и сегодня для него закон
не писан. Нечего ворчать, пишите, я
так хочу.
Но я чувствовал себя до
такой степени счастливым, что, как говорится, в ус
не дул и в грош
не ставил ничьих насмешек и ничьих косых взглядов.
Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке — плыло и
не проплывало; губы ее все
так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение, когда я расстался с ней.
«Гроза», — подумал я, — и точно была гроза, но она проходила очень далеко,
так что и грома
не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они
не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы.
— Все-таки они люди
не comme il faut, [Воспитанные (фр.).] — заметила матушка, — и тебе нечего к ним таскаться, вместо того чтоб готовиться к экзамену да заниматься.
Так как я знал, что заботы матушки о моих занятиях ограничатся этими немногими словами, то я и
не почел нужным возражать ей; но после чаю отец меня взял под руку и, отправившись вместе со мною в сад, заставил меня рассказать все, что я видел у Засекиных.
Он почти
не занимался моим воспитанием, но никогда
не оскорблял меня; он уважал мою свободу — он даже был, если можно
так выразиться, вежлив со мною… только он
не допускал меня до себя.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз — всего только раз! — он приласкал меня с
такою нежностью, что я чуть
не заплакал…
— А у него
такие прекрасные усики, — отвечала она. — Да это
не по вашей части.
— Вы
не думаете ли, что я его люблю, — сказала она мне в другой раз. — Нет; я
таких любить
не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно
такого, который сам бы меня сломил… Да я на
такого не наткнусь, бог милостив!
Не попадусь никому в лапы, ни-ни!
— Да, — повторила она, по-прежнему глядя на меня. — Это
так.
Такие же глаза, — прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. — Все мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы я на край света,
не могу я это вынести,
не могу сладить… И что ждет меня впереди!.. Ах, мне тяжело… боже мой, как тяжело!
Я глядел на нее — и, все-таки
не понимая, отчего ей было тяжело, живо воображал себе, как она вдруг, в припадке неудержимой печали, ушла в сад — и упала на землю, как подкошенная.
Моя наблюдательность
не видала дальше своего носа, и моя скрытность, вероятно, никого
не обманула; по крайней мере доктор Лушин скоро меня раскусил. Впрочем, и он изменился в последнее время: он похудел, смеялся
так же часто, но как-то глуше, злее и короче — невольная, нервическая раздражительность сменила в нем прежнюю легкую иронию и напущенный цинизм.
— Эх, молодой человек, молодой человек, — продолжал доктор с
таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, — где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А впрочем, что толковать? я бы и сам сюда
не ходил, если б (доктор стиснул зубы)… если б я
не был
такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом,
не видите, что делается вокруг вас?
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить
так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого
не понимаю,
не чувствую? Мне доставляет удовольствие — пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что
такая жизнь стоит того, чтоб
не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о счастии
не говорю.
Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку: я решительно
не знал, на какой мысли остановиться, и сам готов был плакать: я все-таки был ребенком, несмотря на мои шестнадцать лет.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок был
так силен, что я
не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я,
не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
— Подайте мне мой зонтик, — сказала Зинаида, — вишь, я его куда бросила; да
не смотрите на меня
так… что за глупости? вы
не ушиблись? чай, обожглись в крапиве?
Я
так был весел и горд весь этот день, я
так живо сохранял на моем лице ощущение Зинаидиных поцелуев, я с
таким содроганием восторга вспоминал каждое ее слово, я
так лелеял свое неожиданное счастие, что мне становилось даже страшно,
не хотелось даже увидеть ее, виновницу этих новых ощущений.
Я и
не знал за ней
такого взгляда.
На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его
не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, — и я приду, и нет
такой власти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана…
— Я, ей-богу, никак
не ожидал, — продолжал Малевский, — в моих словах, кажется, ничего
не было
такого… у меня и в мыслях
не было оскорбить вас… Простите меня.
Его свежее, красивое лицо
так мне было противно в эту минуту — и он глядел на меня
так презрительно-игриво, что я
не отвечал ему вовсе.
— Что я хочу сказать? Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем — и ночью. Днем еще
так и сяк; днем светло и людно; но ночью — тут как раз жди беды. Советую вам
не спать по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните — в саду, ночью, у фонтана — вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете.
Так не бывать же этому!» — воскликнул я громко и ударил кулаком себя в грудь, хотя я собственно и
не знал — чему
не бывать.
Я вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне
такие дела делать было
не в диво и
не впервой.
Он
не заметил меня, хотя меня ничто
не скрывало, но я
так скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся с самою землею.
— Что ж это
такое? — проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в своей комнате. — Сон, случайность или… — Предположения, которые внезапно вошли мне в голову,
так были новы и странны, что я
не смел даже предаться им.
— Вот вам, — сказала она, — мой милый Володя (она в первый раз
так меня называла), товарищ. Его тоже зовут Володей. Пожалуйста, полюбите его; он еще дичок, но у него сердце доброе. Покажите ему Нескучное, гуляйте с ним, возьмите его под свое покровительство.
Не правда ли, вы это сделаете? вы тоже
такой добрый!
Зинаида опять рассмеялась… Я успел заметить, что никогда еще
не было у ней на лице
таких прелестных красок. Мы с кадетом отправились. У нас в саду стояли старенькие качели. Я его посадил на тоненькую дощечку и начал его качать. Он сидел неподвижно, в новом своем мундирчике из толстого сукна, с широкими золотыми позументами, и крепко держался за веревки.
Одна мысль
не выходила у меня из головы: как могла она, молодая девушка — ну, и все-таки княжна, — решиться на
такой поступок, зная, что мой отец человек несвободный, и имея возможность выйти замуж хоть, например, за Беловзорова?
Я посмотрел на нее, и у меня отлегло от сердца. Слово «вексель», сказанное Филиппом, мучило меня. Она ничего
не подозревала… по крайней мере мне тогда
так показалось. Зинаида появилась из соседней комнаты, в черном платье, бледная, с развитыми волосами; она молча взяла меня за руку и увела с собой.
— Ага! — промолвил он и нахмурил брови. — Это вы, молодой человек! Покажите-ка себя. Вы все еще желты, а все-таки в глазах нет прежней дряни. Человеком смотрите,
не комнатной собачкой. Это хорошо. Ну, что же вы? работаете?
У меня был вороненький, косматый конек, крепкий на ноги и довольно резвый: правда, ему приходилось скакать во все лопатки, когда Электрик шел полной рысью, но я все-таки
не отставал.
Я
не видывал всадника подобного отцу; он сидел
так красиво и небрежно-ловко, что, казалось, сама лошадь под ним это чувствовала и щеголяла им.
Я знал, что на моего холодного и сдержанного отца находили иногда порывы бешенства — и все-таки я никак
не мог понять, что я
такое видел…
Прошло года четыре. Я только что вышел из университета и
не знал еще хорошенько, что мне начать с собою, в какую дверь стучаться: шлялся пока без дела. В один прекрасный вечер я в театре встретил Майданова. Он успел жениться и поступить на службу; но я
не нашел в нем перемены. Он
так же ненужно восторгался и
так же внезапно падал духом.