Неточные совпадения
— Удивительное
дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники,
то есть прогресс!
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого
дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и
то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
Павел Петрович почти не видался с братом с
тех пор, как
тот поселился в деревне: свадьба Николая Петровича совпала с самыми первыми
днями знакомства Павла Петровича с княгиней.
В
тот же
день и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись.
— Третьего
дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между
тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в
тот же
день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Схватка произошла в
тот же
день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в
тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Ну, насчет общины, — промолвил он, — поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на
деле, что такое община, круговая порука, трезвость и
тому подобные штучки.
— Знаешь ли что? — говорил в
ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся
дней пять-шесть, и баста!
Дело дошло наконец до
того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах...
В город Анна Сергеевна являлась очень редко, большею частью по
делам, и
то ненадолго.
Со всем
тем в обоих молодых людях, с первых же
дней их пребывания в Никольском, произошла перемена.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским
делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути,
то есть — посмотреть на вашу милость… а
то как же можно беспокоить!
Вечером
того же
дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Это ничего, ничего; времени у меня много, притом у меня в
той стороне
дела есть.
— Ничего! поправимся. Одно скучно — мать у меня такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз в
день, она и убивается. Ну, отец ничего,
тот сам был везде, и в сите и в решете. Нет, нельзя курить, — прибавил он и швырнул сигарку в пыль дороги.
— Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом; и матери моей хорошо:
день ее до
того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я…
— А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до
того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где
дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
Не совсем приятно было в нем только
то, что он
то и
дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда давил их.
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А
то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно на следующий
день вечером. В продолжение всей дороги ни
тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
Дуняша бегала взад и вперед как угорелая и
то и
дело хлопала дверями; а Петр даже в третьем часу ночи все еще пытался сыграть на гитаре вальс-казак.
Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но
дело обыкновенно кончалось
тем, что, постояв
день или два на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего
дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль
той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
Николай Петрович
то и
дело входил на цыпочках к брату и на цыпочках выходил от него;
тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между
тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в
том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком
деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей в
тот же
день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
— Так ты задумал гнездо себе свить? — говорил он в
тот же
день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж?
дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Арина Власьевна тоже не ложилась и, чуть отворив дверь кабинета,
то и
дело подходила послушать, «как дышит Енюша», и посмотреть на Василия Ивановича.
Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться; несколько
дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у ней из рук и разбилось, а это она всегда считала худым предзнаменованием; сама Анфисушка ничего не умела сказать ей.
Фенечка, Федосья Николаевна, после мужа и Мити никого так не обожает, как свою невестку, и когда
та садится за фортепьяно, рада целый
день не отходить от нее.