Неточные совпадения
— Папаша, —
сказал он, — позволь познакомить тебя с моим добрым приятелем, Базаровым, о котором я тебе
так часто писал. Он
так любезен, что согласился погостить у нас.
— Что
такое Базаров? — Аркадий усмехнулся. — Хотите, дядюшка, я вам
скажу, что он, собственно,
такое?
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «
Такой уж он Езоп, —
сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки
скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только
сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не
так ли, Николай?
— Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а кто вам
сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы
так ратуете?
— Коли раздавят, туда и дорога, — промолвил Базаров. — Только бабушка еще надвое
сказала. Нас не
так мало, как вы полагаете.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд,
так они поневоле трудились. А теперь им стоит
сказать: все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз
сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал
такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
— Извольте, —
сказала она и посмотрела на Аркадия не то чтобы свысока, а
так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
— Оттого, что вы сами мне
сказали, что скучаете только тогда, когда ваш порядок нарушается. Вы
так непогрешительно правильно устроили вашу жизнь, что в ней не может быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам.
Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо
сказал «прощайте», стиснул ей руку
так, что она чуть не вскрикнула, и вышел вон.
Она встала и направилась к дверям. Княжна посмотрела вокруг с
таким выражением, как бы желала
сказать: «Посмотрите, посмотрите, как я изумляюсь!» — и опять уставилась на Аркадия, но он возвысил голос и, переглянувшись с Катей, возле которой сидел, продолжал чтение.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие».
Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть
таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
— Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», — возразил Базаров, — притом же вы сами
сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно,
такие мысли не приходят.
— Как хотите, — продолжала она, — а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы
сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
— Я могу тебе теперь повторить, — говорил, лежа в постели, Аркадий Базарову, который тоже разделся, — то, что ты мне
сказал однажды: «Отчего ты
так грустен? Верно, исполнил какой-нибудь священный долг?»
Да вот, например, ты сегодня
сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она
такая славная, белая, — вот,
сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет
такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать…
— Да
так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг
так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это
скажет, да и я в другой раз тебе этого не
скажу.
— Ну, не
сказал,
так мог и должен был
сказать в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
—
Так я вам
скажу; мне нужно… одну из этих роз.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам
сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще
так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья
так и поднимали ее горло, — а что вы видели,
так я на Страшном суде
скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в
таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— Фенечка! —
сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он
такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!
— Ну,
так я вам
скажу, что он… не то что мне не нравится, а я чувствую, что и он мне чужой, и я ему чужая… да и вы ему чужой.
Ну-с, вот я и отправился к «отцам», —
так заключил Базаров, — и на дороге завернул сюда… чтобы все это передать,
сказал бы я, если б я не почитал бесполезную ложь — глупостью.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, —
сказала она, — тем более что, говоря по совести, и я согрешила тогда если не кокетством,
так чем-то другим. Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То был сон, не правда ли? А кто же сны помнит?
Ей все-таки было неловко с Базаровым, хотя она и ему
сказала, и сама себя уверила, что все позабыто.
— Я к тебе на целых шесть недель приехал, старина, —
сказал ему Базаров, — я работать хочу,
так ты уж, пожалуйста, не мешай мне.
«Енюшенька!» — бывало
скажет она, — а тот еще не успеет оглянуться, как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет: «Ничего, ничего, я
так», — а потом отправится к Василию Ивановичу и говорит ему, подперши щеку: «Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает сегодня к обеду, щей или борщу?
Я не ожидал, что
так скоро умру; это случайность, очень, по правде
сказать, неприятная.
— Кто
такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут есть
такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел
сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам
сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается.
Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите,
такая красивая…
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой на волосах, с золотою цепочкой на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой себе, ко всему, что ее окружало, и
так улыбалась, как будто хотела
сказать: «Вы меня извините, я не виновата».