— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил
себе ногу в
самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
Он без нужды растягивал свою речь, избегал слова «папаша» и даже раз заменил его словом «отец», произнесенным, правда, сквозь зубы; с излишнею развязностью налил
себе в стакан гораздо больше вина, чем
самому хотелось, и выпил все вино.
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом.
Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал
себя [Протестовал
себя — зарекомендовал, показал
себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал
себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него
самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
«Брат не довольно практичен, — рассуждал он
сам с
собою, — его обманывают».
— Эка важность! Русский человек только тем и хорош, что он
сам о
себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же
самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте
себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Он имел о
себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за «чудного малого».
Следующий способ, между прочим, в большом употреблении, «is quite a favourite», [
Самый излюбленный (англ.).] как говорят англичане: сановник вдруг перестает понимать
самые простые слова, глухоту на
себя напускает.
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед за ней в столовую. Казачок в ливрее с шумом отодвинул от стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила
себе меду в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя
сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым голосом...
В Базарове, к которому Анна Сергеевна очевидно благоволила, хотя редко с ним соглашалась, стала проявляться небывалая прежде тревога: он легко раздражался, говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте, словно что его подмывало; а Аркадий, который окончательно
сам с
собой решил, что влюблен в Одинцову, начал предаваться тихому унынию.
— Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, — вам это
самим известно, — что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь перед вами. К чему вы
себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? словом, кто вы, что вы?
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас не понимала — вы меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а
сама подумала: «Я и
себя не понимала».
«Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела
себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она
сама смутилась…
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз,
сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала
себя оскорбленною: она скорее чувствовала
себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила
себя дойти до известной черты, заставила
себя заглянуть за нее — и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие.
«Что-то у них произошло, — рассуждал он
сам с
собою, — зачем же я буду торчать перед нею после отъезда? я ей окончательно надоем; я и последнее потеряю».
— Да, да, — заговорил Базаров, — урок вам, юный друг мой, поучительный некий пример. Черт знает, что за вздор! Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще
сам придумывает
себе всякие неприятности, портит свою жизнь.
А у
самого губы и брови дергало и подбородок трясся… но он, видимо, желал победить
себя и казаться чуть не равнодушным. Аркадий наклонился.
— Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для
себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. [«Отдать землю исполу» — отдавать землю в аренду за половину урожая.] Я считал это своим долгом,
самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
Я, тот
самый я, которого вы изволите видеть теперь перед
собою, я у князя Витгенштейна [Витгенштейн Петр Христианович (1768–1842) — русский генерал, известный участник Отечественной войны 1812 года на петербургском направлении.
Теперь настало такое время, — да и слава богу! — что каждый должен собственными руками пропитание
себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться
самому.
— Стрелять два раза; а на всякий случай каждому положить
себе в карман письмецо, в котором он
сам обвинит
себя в своей кончине.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а
сам все твердил про
себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
(Николай Петрович не послушался брата, да и
сам Базаров этого желал; он целый день сидел у
себя в комнате, весь желтый и злой, и только на
самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
Николай Петрович ничего не отвечал, а
сам про
себя подивился живучести старых чувств в человеке.
— Анна Сергеевна, — поторопился сказать Базаров, — прежде всего я должен вас успокоить. Перед вами смертный, который
сам давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости. Я уезжаю надолго, и согласитесь, хоть я и не мягкое существо, но мне было бы невесело унести с
собою мысль, что вы вспоминаете обо мне с отвращением.
Кроме того, уже накануне вечером Анна Сергеевна была не в духе; да и
сама Катя чувствовала смущение, точно сознавала вину за
собою.
— Так ты задумал гнездо
себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя
самого огорошило?