Неточные совпадения
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса
есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий
пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я не
знаю, как твой приятель…
— Теперь уж недалеко, — заметил Николай Петрович, — вот стоит только на эту горку подняться, и дом
будет виден. Мы заживем с тобой на славу, Аркаша; ты мне помогать
будешь по хозяйству, если только это тебе не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись друг с другом,
узнать друг друга хорошенько, не правда ли?
— Да ведь ты не
знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он львом
был в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем
был, голову кружил женщинам.
Бог
знает, где бродили его мысли, но не в одном только прошедшем бродили они: выражение его лица
было сосредоточенно и угрюмо, чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может
быть, не
знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть
буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи,
знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
Он
был ловкий придворный, большой хитрец, и больше ничего; в делах толку не
знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
Он, однако, изумился, когда
узнал, что приглашенные им родственники остались в деревне. «Чудак
был твой папа́ всегда», — заметил он, побрасывая кистями своего великолепного бархатного шлафрока, [Шлафрок — домашний халат.] и вдруг, обратясь к молодому чиновнику в благонамереннейше застегнутом вицмундире, воскликнул с озабоченным видом: «Чего?» Молодой человек, у которого от продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел на своего начальника.
Я сегодня
узнал о вашем приезде и уже
был у вас…
Вы, может
быть, не
знаете, я ужасно вас боюсь.
— Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я не
знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем
было собралась.
— В тихом омуте… ты
знаешь! — подхватил Базаров. — Ты говоришь, она холодна. В этом-то самый вкус и
есть. Ведь ты любишь мороженое?
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не
знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива
есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Она не
знала никого решительно в целом околотке, и посоветоваться ей
было не с кем.
— Может
быть, вам лучше
знать. Итак, вам угодно спорить, — извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, а вы мне заметили, что это меня занять не может. Вы это сказали оттого, что не предполагаете во мне художественного смысла, — да, во мне действительно его нет; но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.
— Нет,
есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно
знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не
будет.
Не
будь она богата и независима, она,
быть может, бросилась бы в битву,
узнала бы страсть…
Он чувствовал, что не в силах занять Одинцову; он робел и терялся, когда оставался с ней наедине; и она не
знала, что ему сказать: он
был слишком для нее молод.
— Я вас
знаю мало, — повторил Базаров. — Может
быть, вы правы; может
быть, точно, всякий человек — загадка. Да хотя вы, например: вы чуждаетесь общества, вы им тяготитесь — и пригласили к себе на жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою, живете в деревне?
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А
знаете ли, Евгений Васильич, что я умела бы понять вас: я сама
была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может
быть, через такие же испытания, как и вы.
Ее спокойствие не
было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не
зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее — и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие.
Но мудрец отвечал, что «хтошь е
знает — версты тутотка не меряные», и продолжал вполголоса бранить коренную за то, что она «головизной лягает», то
есть дергает головой.
Она
знала, что
есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда никого не осуждала, хотя и сплетничала подчас.
— Черт его
знает. Секунд-майор какой-то. При Суворове служил и все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно
быть.
— Да, — начал Базаров, — странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше?
Ешь,
пей и
знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
— А! вот вы куда забрались! — раздался в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «земле», глядеть в «небо»…
Знаете ли — в этом
есть какое-то особенное значение!
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать
будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты
знаешь людей, и женщин
знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
Нужно
было разбирать враждующие стороны, кричать самому до хрипоты,
зная наперед, что к правильному решению все-таки прийти невозможно.
Разговаривая однажды с отцом, он
узнал, что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его жене, и не отстал от него до тех пор, пока не получил этих писем, за которыми Николай Петрович принужден
был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.
— Сказали хорошо; просто, не стыдясь и не рисуясь. Кстати: я воображаю, в чувстве человека, который
знает и говорит, что он беден, должно
быть что-то особенное, какое-то своего рода тщеславие.
— Евгений, ты
знаешь, я всегда
был откровенен с тобою; могу тебя уверить, божусь тебе, что ты ошибаешься.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду.
Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не
знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем
есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы
знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
— Вы
знаете, что не это
было причиною нашей размолвки. Но как бы то ни
было, мы не нуждались друг в друге, вот главное; в нас слишком много
было… как бы это сказать… однородного. Мы это не сразу поняли. Напротив, Аркадий…
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен ко мне, и мне самой всегда казалось, что я ему нравлюсь Я
знаю, что я гожусь ему в тетки, но я не хочу скрывать от вас, что я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве
есть какая-то прелесть…
— Разумеется… Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас, не правда ли? И могла ли я ожидать, что
буду говорить так с вами? Вы
знаете, что я вас боюсь… и в то же время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут
есть такая помещица…
Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам
будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы
знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут
есть лес…
Казалось бы, конец? Но,
быть может, кто-нибудь из читателей пожелает
узнать, что делает теперь, именно теперь, каждое из выведенных нами лиц. Мы готовы удовлетворить его.