Неточные совпадения
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли
в четыре
руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста,
в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную
руку, которую тот не сразу ему подал.
— Слышь, Митюха, — подхватил другой, тут же стоявший ямщик с
руками, засунутыми
в задние прорехи тулупа, — барин-то тебя как прозвал? Толстобородый и есть.
Впрочем, — прибавил Николай Петрович, потирая лоб и брови
рукою, что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, — я тебе сейчас сказал, что ты не найдешь перемен
в Марьине…
Николай Петрович глянул на него из-под пальцев
руки, которою он продолжал тереть себе лоб, и что-то кольнуло его
в сердце… Но он тут же обвинил себя.
Вошел человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый,
в коричневом фраке с медными пуговицами и
в розовом платочке на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к двери и положил
руки за спину.
Николай Петрович представил его Базарову: Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и слегка улыбнулся, но
руки не подал и даже положил ее обратно
в карман.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать
в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые
руки, быть может
руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые
руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
Он лег
в постель, но не загасил свечки и, подперши
рукою голову, думал долгие думы.
Действительно, по саду, шагая через клумбы, шел Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы
в грязи; цепкое болотное растение обвивало тулью [Тулья — верхняя часть шляпы.] его старой круглой шляпы;
в правой
руке он держал небольшой мешок;
в мешке шевелилось что-то живое. Он быстро приблизился к террасе и, качнув головою, промолвил...
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом
в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая
руки, или сидела, вся бледная и холодная, над Псалтырем.
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув
руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но
в этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
И
в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на
руках?
— Н… нет, — произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. — Надо было прежде… Здравствуй, пузырь, — проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его
в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной
руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити.
Николай Петрович не дал ей своей
руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее
в наклоненную голову,
в пробор.
Он бросился на диван, заложил
руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаянием глядя
в потолок.
Медлительные звуки виолончели долетели до них из дому
в это самое мгновение. Кто-то играл с чувством, хотя и неопытною
рукою «Ожидание» Шуберта, и медом разливалась по воздуху сладостная мелодия.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа
руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить
в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная,
в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких
руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову
руку.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста,
в черном платье, остановившуюся
в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее
руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Аркадий ощущал на сердце некоторую робость, когда при первых звуках мазурки он усаживался возле своей дамы и, готовясь вступить
в разговор, только проводил
рукой по волосам и не находил ни единого слова.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей
руку. Уходя, она обернулась, чтобы
в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: «
В это мгновенье она уже забыла о моем существовании», — почувствовал на душе какое-то изящное смирение…
Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся
в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные ощущения; мрачность.] пухлый, тяжелый и кислый, впрочем не глупый и не злой; влюбился
в нее и предложил ей
руку.
Когда Катя говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх. Все
в ней было еще молодо-зелено: и голос, и пушок на всем лице, и розовые
руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи… Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым
в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась
в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила
руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
«Странный этот лекарь!» — повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула
руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа, выронила книжку — и заснула, вся чистая и холодная,
в чистом и душистом белье.
Пробормотав сквозь зубы: «Здравствуй!» — Базаров отправился к себе
в комнату, а Одинцова рассеянно пожала Аркадию
руку и тоже прошла мимо его.
Вдруг ему представится, что эти целомудренные
руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуй, что эти умные глаза с нежностию — да, с нежностию остановятся на его глазах, и голова его закружится, и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет
в нем негодование.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими
руками нахлобучил себе картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не
в направлении города.
Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его
руки дрожали. Темная мягкая ночь глянула
в комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха.
Лампа еще долго горела
в комнате Анны Сергеевны, и долго она оставалась неподвижною, лишь изредка проводя пальцами по своим
рукам, которые слегка покусывал ночной холод.
Одинцова протянула вперед обе
руки, а Базаров уперся лбом
в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть
в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Садясь
в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему
руку и долго ничего не говорил. Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую ночь он всю не спал и не курил и почти ничего не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
— Ах, Василий Иваныч, — пролепетала старушка, —
в кои-то веки батюшку-то моего, голубчика-то, Енюшень-ку… — И, не разжимая
рук, она отодвинула от Базарова свое мокрое от слез, смятое и умиленное лицо, посмотрела на него какими-то блаженными и смешными глазами и опять к нему припала.
В переводе на русский издавался
в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два письма
в год, а
в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими
руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок
в обеих
руках, кашлял, ерошил свои волосы — и наконец не вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его
в плечо.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными
руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько
в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь —
в смысле: неразлучные друзья.]
Он первый поспешил пожать
руку Аркадию и Базарову, как бы понимая заранее, что они не нуждаются
в его благословении, и вообще держал себя непринужденно.
Не совсем приятно было
в нем только то, что он то и дело медленно и осторожно заносил
руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда давил их.
Но Василий Иванович, не оборачиваясь, только
рукой махнул и вышел. Возвратясь
в спальню, он застал свою жену
в постели и начал молиться шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.
С утра уже все приуныло
в доме; у Анфисушки посуда из
рук валилась; даже Федька недоумевал и кончил тем, что снял сапоги.
Василий Иванович принял от лица
руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и
в молодости ее не обнимал: она утешила его
в его печали.
Павла Петровича она боялась больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною
в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и
руками в карманах.
— Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? — спросила Фенечка, принимая
в обе
руки тяжело переплетенный том. — Какая толстая!
Фенечка опять засмеялась и даже
руками всплеснула, до того ей показалось забавным желание Базарова. Она смеялась и
в то же время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.
Она дрогнула, уперлась обеими
руками в его грудь, но уперлась слабо, и он мог возобновить и продлить свой поцелуй.
— Я должен извиниться, что мешаю вам
в ваших ученых занятиях, — начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими
руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), — но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени… не более.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую
руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо
в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и
в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть
в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
— Все это вздор… Я не нуждаюсь ни
в чьей помощи, — промолвил с расстановкой Павел Петрович, — и… надо… опять… — Он хотел было дернуть себя за ус, но
рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств.
Час спустя Павел Петрович уже лежал
в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе
руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.