Неточные совпадения
— Что! — повторил Шубин. — Твой друг излагает
перед тобою глубокие мысли, а ты его не слушаешь.
Сильнее ли сознаем мы
перед нею,
перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется, а другого, то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у нее нет?
Приятели пошли за нею (Шубин то безмолвно прижимал руки к сердцу, то поднимал их выше головы) и несколько мгновений спустя очутились
перед одною из многочисленных дач, окружающих Кунцово.
В пансионе она занималась музыкой и читала романы, потом все это бросила: стала рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и
передала ее на руки к гувернантке; кончилось тем, что она только и делала что грустила и тихо волновалась.
— Содержание этого сочинения, Елена Николаевна,
передать вам в немногих словах несколько трудно. Мой отец был человек очень ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные…
Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться
перед другим, дорогим ему человеком.
Он приник ухом: кто-то бежал, кто-то догонял его; послышалось прерывистое дыхание, и вдруг
перед ним, из черного круга тени, падавшей от большого дерева, без шапки на растрепанных волосах, весь бледный при свете луны, вынырнул Шубин.
— Ну да, плечи, руки, не все ли равно? Елена застала меня посреди этих свободных занятий после обеда, а
перед обедом я в ее присутствии бранил Зою. Елена, к сожалению, не понимает всей естественности подобных противоречий. Тут ты подвернулся: ты веришь… во что бишь ты веришь?.. ты краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же все отыскивает замечательных людей), вот ты и победил, а я, несчастный, стараюсь шутить… и… между тем…
Между тем Елена вернулась в свою комнату, села
перед раскрытым окном и оперлась головой на руки.
Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь она не прощала «во веки веков»; требования ее ни
перед чем не отступали, самые молитвы не раз мешались с укором.
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени
перед своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
— Я вам повторяю, что я это не требую. И что за охота… devant les domestiques… [
Перед прислугой (фр.).]
— Помилуйте, Paul должен извиниться
перед вами.
— Да, жаловался. Я не знаю, чем ты
перед ним провинился, но ты должен сейчас извиниться, потому что его здоровье очень теперь расстроено, и наконец, мы все в молодых летах должны уважать своих благодетелей.
— Я готов извиниться
перед вами, Николай Артемьевич, — проговорил он с учтивым полупоклоном, — если я вас точно чем-нибудь обидел.
Но казачок уже давно отнес поднос и графин на место, и остаток селедки съел, и уже успел соснуть, прикорнув к барскому пальто, а Увар Иванович все еще держал платок
перед собою на растопыренных пальцах и с тем же усиленным вниманием посматривал то в окно, то на пол и стены.
Так два малознакомых господина, встретившись на Невском, внезапно оскалят друг
перед другом зубы, приторно съежат глаза, нос и щеки и тотчас же, миновав друг друга, принимают прежнее, равнодушное или угрюмое, большею частию гемороидальное, выражение.
Владелец восьмидесяти двух душ, которых он освободил
перед смертию, иллюминат, старый гёттингенский студент, автор рукописного сочинения о «Проступлениях или прообразованиях духа в мире», сочинения, в котором шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным образом, отец Берсенева привез его в Москву еще мальчиком, тотчас после кончины его матери, и сам занялся его воспитанием.
«
Передаю тебе светоч, — говорил он ему за два часа до смерти, — я держал его, покамест мог, не выпускай и ты сей светоч до конца».
Она чувствовала, что ей не преклониться
перед ним хотелось, а подать ему дружески руку, и она недоумевала: не такими воображала она себе людей, подобных Инсарову, «героев».
— К нему третьего дня,
перед обедом, явились два каких-то человека, должно быть его соотечественники.
На следующий день, часу во втором, Елена стояла в саду
перед небольшою закуткой, где у ней воспитывались два дворовые щенка. (Садовник нашел их заброшенными под забором и принес их барышне, про которую ему сказали прачки, что она, мол, всяких зверей и скотов жалует. Он не ошибся в расчете: Елена дала ему четвертак.) Она заглянула в закутку, убедилась, что щенки живы и здоровы и что солому им постлали свежую, обернулась и чуть не вскрикнула: прямо к ней, по аллее, шел Инсаров, один.
Зоя ухватила за руку Инсарова, но он вырвался у нее и стал прямо
перед великорослым нахалом.
Но, я не знаю, он
перед ним такой маленький.
Когда тот говорит о своей родине, он растет, растет, и лицо его хорошеет, и голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека,
перед кем бы он глаза опустил.
В тот самый день, когда Елена вписывала это последнее, роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев стоял
перед ним, с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил ему о своем намерении на другой же день переехать в Москву.
Берсенев
передал ей решение Инсарова.
Перед утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла.
Но все у ней падало и скользило из рук, и она еще сидела полураздетая
перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай пить.
Она попыталась заговорить с ним и извинилась
перед ним, сама не зная в чем…
Она ожидала насмешки, подняла глаза и увидела
перед собой печальное и дружелюбное лицо…
— Так здравствуй же, — сказал он ей, — моя жена
перед людьми и
перед Богом!
Нет, мамаши жалко!» Потом опять возникла
перед ней часовенка, прозвучал опять его голос, она почувствовала вокруг себя его руки.
Скоро пришел Берсенев и
передал Анне Васильевне поклон от Инсарова вместе с извинением его в том, что он вернулся в Москву, не засвидетельствовав ей своего почтения.
Имя Инсарова в первый раз в течение дня произносилось
перед Еленой; она почувствовала, что покраснела; она поняла в то же время, что ей следовало выразить сожаление о внезапном отъезде такого хорошего знакомого, но она не могла принудить себя к притворству и продолжала сидеть неподвижно и безмолвно, между тем как Анна Васильевна охала и горевала.
Не сказал ли он мне, что я его жена
перед Богом?
Зоя вошла и присела
перед Николаем Артемьевичем.
Папаша, который, кажется, благоговеет
перед ним, подхватил, что, конечно, нечего, и, к досаде моей, разговор этот прекратился.
Инсаров затрепетал весь, бросился к ней, упал
перед нею на колени, обнял ее стан и крепко прижался к нему головой.
С минуту стоял Инсаров
перед затворившеюся дверью и тоже прислушивался. Дверь внизу на двор стукнула. Он подошел к дивану, сел и закрыл глаза рукой. С ним еще никогда ничего подобного не случалось. «Чем заслужил я такую любовь? — думал он. — Не сон ли это?»
Старый прокурор
перед ним, в халате из тармаламы, подпоясанный фуляром, как он видел его накануне…
Он каждый день ее видел и украдкой
передавал ей — иногда на словах, иногда в маленькой записочке — все подробности хода болезни.
Николай Артемьевич насупился, прошелся раза два по комнате, достал из бюро бархатный ящичек с «фермуарчиком» и долго его рассматривал и обтирал фуляром. Потом он сел
перед зеркалом и принялся старательно расчесывать свои густые черные волосы, с важностию на лице наклоняя голову то направо, то налево, упирая в щеку языком и не спуская глаз с пробора. Кто-то кашлянул за его спиною: он оглянулся и увидал лакея, который приносил ему кофе.
— Я виновата
перед вами… — начала она.
— Я виновата
перед вами, — продолжала Елена, — в том, что давно не призналась…
— Подожди, душа моя, не могу я теперь видеть нашего разлучника…
Перед отъездом успеем.
—
Перед отъездом, — печально повторила Елена.
Кто ее не видел, тот ее не знает: ни Каналетти, ни Гварди (не говоря уже о новейших живописцах) не в силах
передать этой серебристой нежности воздуха, этой улетающей и близкой дали, этого дивного созвучия изящнейших очертаний и тающих красок.
Не будучи ни знатоками, ни дилетантами, они не останавливались
перед каждой картиной, не насиловали себя: какая-то светлая веселость неожиданно нашла на них.