Неточные совпадения
Надобно
сказать читателю, почему я с
таким участьем посмотрел на Арину.
Доложу вам, я
такой человек: ничто меня
так не оскорбляет, смею
сказать,
так сильно не оскорбляет, как неблагодарность…
Оробеешь вдруг
так, что и
сказать нельзя.
А то возьмет меня за руку и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и
скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней
такие горячие, глаза большие, томные.
Доктор, ради Бога
скажите, я в опасности?» — «Что я вам
скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно обрадовалась, лицо
такое веселое стало; я испугался.
«
Так обними же меня…»
Скажу вам откровенно: я не понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел.
— Эх! —
сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам
сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Впрочем, —
сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в
таком случае…
— Иное точно лучше было,
скажу вам, — возразил Овсяников, — спокойнее мы жили; довольства больше было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше будет, Бог даст.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером
сказать, вы помещик теперь,
такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам
такой не будет! да и вы сами не
такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— А хоть бы, примером, опять-таки
скажу про вашего дедушку.
Что за чудеса
такие, батюшка,
скажите?..
— Знаю, знаю, что ты мне
скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все
так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— Оно, пожалуй, что
так, — с улыбкой
сказал Митя… — Ах, да! чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
— Да вот поди ты! —
сказал Костя. — И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней
такой тоненький, жалобный, как у жабы.
— А
скажи, пожалуй, Павлуша, — начал Федя, — что, у вас тоже в Шаламове было видать предвиденье-то небесное [
Так мужики называют у нас солнечное затмение. — Примеч. авт.]?
—
Так нельзя ли нам новую ось достать? —
сказал я наконец, — я бы с удовольствием заплатил.
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то
сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его
такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.
— Хорошо-с. Правду
сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, —
так мне его работник сказывал… Хорошо, неча
сказать, хорошо.
— Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно
сказать, первое лицо-с. Ну,
так как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
— Действительно
так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили
сказать… А никак ваш гость-то проснулся-с.
— Ну,
так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.)
Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и
так уж я и
скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
—
Так и
скажите, Гаврила Антоныч.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня,
скажу вам,
такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и
так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и
скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..»
Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и
сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая
сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а
так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Такие фигуры встречаются на Руси не дюжинами, а сотнями; знакомство с ними, надобно правду
сказать, не доставляет никакого удовольствия; но, несмотря на предубеждение, с которым я глядел на приезжего, я не мог не заметить беспечно доброго и страстного выраженья его лица.
— У меня, сударь, — отвечал он с расстановкой и глядя мне прямо в глаза, — было двенадцать смычков гончих,
таких гончих, каких,
скажу вам, немного.
Бывало, подойду к болоту,
скажу: шарш! как искать не станет,
так хоть с дюжиной собак пройди — шалишь, ничего не найдешь! а как станет — просто рада умереть на месте!..
И
скажу вам, Горностаев не мне чета: человек он образованный, всего Пушкина прочел; станет, бывало, с Матреной да со мной разговаривать,
так мы и уши развесим.
Иноходец мой
так и плывет, пристяжные совершенно,
скажу вам, завихрились — вот уж и кукуевскую церковь видно; глядь, ползет по дороге старый зеленый возок и лакей на запятках торчит…
— Да, хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, — с чувством, с душой… Хотите, я вас познакомлю?
Такие славные ребята… Они все вам будут ради. Я
скажу… Бобров умер, вот горе.
«Однако ж это странно, — замечает другой экзаменатор, — что же вы, как немой, стоите? ну, не знаете, что ли?
так так и
скажите».
— Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. — Ведь вас, чего доброго, в судьи могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор — спросит: отчего судья заикается? Ну, положим,
скажут: паралич приключился;
так бросьте ему,
скажет, кровь. А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
— А вот что: кружок — да это гибель всякого самобытного развития; кружок — это безобразная замена общества, женщины, жизни; кружок… о, да постойте; я вам
скажу, что
такое кружок!
Да тем-то и плохо, что я, опять-таки
скажу, не оригинальный человек, на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать.
— Поздравляю вас, милостивый государь, поздравляю, — продолжал он, — правда, не всякий, можно
сказать, согласился бы
таким образом зарррработывать себе насущный хлеб; но de gustibus non est disputandum — то есть у всякого свой вкус… Не правда ли?
— Преудивительные-с! — с удовольствием возразил Недопюскин, — можно
сказать, первые по губернии. (Он подвинулся ко мне.) Да что-с! Пантелей Еремеич
такой человек! Что только пожелает, вот что только вздумает — глядишь, уж и готово, все уж
так и кипит-с. Пантелей Еремеич,
скажу вам…
Что заставило ее покинуть его кров, с которым она, казалось,
так хорошо свыклась, —
сказать трудно.
— Да ей зе богу не могу
сказать! Тут вот у них скотинка помирать стала…
так они и подозревают… а я зе…
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня —
так и того не возьму! —
Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш!
Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса
так пролежал.
Слова эти Перфишка понял
так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть — впрочем, большой веры в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то
сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.
И ни один лекарь даже
сказать не мог, что за болезнь у меня за
такая.
— Этого, барин, тоже никак нельзя
сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо
так, хорошо станет, а что
такое было — не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого не было и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
— Как погляжу я, барин, на вас, — начала она снова, — очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что
скажу: я иногда и теперь… Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!..
так знаете что? Я и теперь песни пою.
И почему я узнала, что это Христос,
сказать не могу, —
таким его не пишут, а только он!
— Помните, барин, —
сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, — какая у меня была коса? Помните — до самых колен! Я долго не решалась… Этакие волосы!.. Но где же их было расчесывать? В моем-то положении!..
Так уж я их и обрезала… Да… Ну, простите, барин! Больше не могу…
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела
сказать: с неба.
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню
сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.