Неточные совпадения
— «Что вы это,
Бог с вами!» А у ней опять жар, думаю я про себя.
«Что
с вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй
Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне, что я буду жива… не говорите… если б вы знали… послушайте, ради
Бога не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
—
Бог с ними со всеми; ну, проснутся, ну, придут — все равно: ведь умру же я…
— Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое,
Бог с ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
— Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое.
Бог с ним совсем!
Ведь вот
с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько
Богу жалится…
— Да ведь, отцы вы наши, — для кого хорошо? для нашего брата, мужика, хорошо; а ведь вы… ах вы, отцы мои, милостивцы, ах вы, отцы мои!.. Простите меня, дурака,
с ума спятил, ей-богу одурел вовсе.
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и
бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и
с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, —
с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом
Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Эка! не знает небось? я об Татьяне говорю. Побойтесь
Бога, — за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас
с меня уже ростом, а я не что другое… я жениться хочу, я по чести поступаю.
— Вы что? а вы
с этой старой ведьмой,
с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич того и гляди разобьет…
Богу отвечать придется.
— Очень нужно мне… Слушай, Николай Еремеев, — заговорил Павел
с отчаянием, — в последний раз тебя прошу… вынудил ты меня — невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? а то, ей-богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю.
— Отпусти, — повторял он
с унылым отчаяньем, — отпусти, ей-богу отпусти! я заплачу, во как, ей-богу. Ей-богу,
с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во как, приходится.
— Да ты на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.],
бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
Показали других. Я наконец выбрал одну, подешевле. Начали мы торговаться. Г-н Чернобай не горячился, говорил так рассудительно,
с такою важностью призывал Господа
Бога во свидетели, что я не мог не «почтить старичка»: дал задаток.
— Все бы ничего — продолжал он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил он, лукаво подмигнув глазом. — Слава
Богу, пожил довольно,
с хорошими людьми знался…
— А не умру
с голоду,
Бог даст! денег не будет, друзья будут. Да что деньги? — прах! Золото — прах!
— Ну, не буду, не буду, — торопливо произнесла Акулина,
с усилием глотая слезы. — Так вы завтра едете? — прибавила она после небольшого молчанья. — Когда-то
Бог приведет опять увидеться
с вами, Виктор Александрыч?
— Оригинал, оригинал! — подхватил он,
с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие —
Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные
с белыми ногтями.
— И между тем, — продолжал он
с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани
Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня
с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
Это было существо доброе, умное, молчаливое,
с теплым сердцем; но,
бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
— Нет, ради
Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы
с другими не сталкивались… Засим прощайте.
— Ну, не ври, —
с досадой перебил Чертопханов. — Купить мне у тебя этого коня… не на что, а подарков я еще не то что от жида, а от самого Господа
Бога не принимал!
С амбицией конь: плеткой разве что для красы над ним помахивай — а сохрани
Бог его тронуть!
— Э! э! э! э! — промолвил
с расстановкой, как бы
с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. — Как же так, господин? Коня-то вашего, дай
Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
— Ничего мне не нужно; всем довольна, слава
Богу, —
с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай
Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку
с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас
Богу помолились… А мне ничего не нужно, всем довольна.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье
с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо.
Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их все время держал, и теперь держу… во как. — Филофей помолчал. — Может… из-за них Господь
Бог нас
с тобой помиловал.
— А почем знать? В чужую душу разве влезешь? Чужая душа — известно — потемки. А
с Богом-то завсегда лучше. Не… я свою семью завсегда… Но-но-но, махонькие,
с Бо-гам!