Неточные совпадения
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал
свои светло-голубые
глаза и часто брался рукою за
свою жидкую, клиновидную бороду.
«Чего, старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал
глаза и продолжал жаловаться на
свою долю…
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив
глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны
своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
— А ведь и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив
свои и без того огромные
глаза… — Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
Он выставил
свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху
свои большие тихие
глаза.
Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку
своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися
глазами, погрузился в глубокое раздумье.
Я объяснил ему, в чем было дело; он слушал меня, не спуская с меня
своих медленно моргавших
глаз.
Она, вероятно, никак не ожидала нас встретить, как говорится, наткнулась на нас, и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника, на тенистой лужайке, пугливо посматривая на меня
своими черными
глазами.
Старик сидел на корточках, жмурил
свои потемневшие маленькие
глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону.
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил
свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил
глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на
своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию
своему приличным пускать пыль в
глаза.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на
своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что
глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Однако табачный дым начинал выедать мне
глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в
свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается, словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки,
глаза посоловеют; пустится толковать о
своем таланте, о
своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед…
Когда же наконец Яков открыл
свое лицо — оно было бледно, как у мертвого;
глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в
своем уголку, утирая обоими рукавами
глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
Яков наслаждался
своей победой, как дитя; все его лицо преобразилось; особенно его
глаза так и засияли счастьем.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными
глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал
свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания
своего начальника.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в
свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед
глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
— Да ты глаз-то зажмурь, — возразил он голосом недовольного наставника. (Она зажмурила
глаз, перед которым держала стеклышко.) Да не тот, не тот, глупая! Другой! — воскликнул Виктор и, не давши ей исправить
свою ошибку, отнял у ней лорнет.
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку
глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали
свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
Войницын, который до того времени неподвижно и прямо сидел на
своей лавке, с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом
глазами, вставал, торопливо застегивал
свой вицмундир доверху и пробирался боком к экзаменаторскому столу.
Завеса спала с
глаз моих: я увидел ясно, яснее, чем лицо
свое в зеркале, какой я был пустой, ничтожный и ненужный, неоригинальный человек!
Сколько раз наедине, в
своей комнате, отпущенный наконец «с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на
глазах, на другой же день убежать тайком, попытать
своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз умереть с голоду на улице.
Чертопханов, словно нехотя, положил руку на шею коня, хлопнул по ней раза два, потом провел пальцами от холки по спине и, дойдя до известного местечка над почками, слегка, по-охотницки, подавил это местечко. Конь немедленно выгнул хребет и, оглянувшись искоса на Чертопханова
своим надменным черным
глазом, фукнул и переступил передними ногами.
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем, грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели
глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в
своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости, но он не лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем
своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только
глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова
своими светлыми и жадными
глазами. — Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их
глаза,
своего рода логика и даже право.
Рука с нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились,
глаза закрылись — и по-прежнему лежал Чертопханов на
своей жесткой кровати, вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
Она пела, не изменив выражения
своего окаменелого лица, уставив даже
глаза.