Неточные совпадения
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело,
лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и
по праздникам ходит в сапогах.
Однажды, скитаясь с Ермолаем
по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное
лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».
Радилов, должно быть, догадался
по выражению моего
лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.
Все
лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке
по крайней мере, — не было слов.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь,
лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она
по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Свежая струя пробежала
по моему
лицу.
По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал,
лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик.
Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед
по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк,
по его маленькому
лицу.
Софронов сын, трехаршинный староста,
по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением
лица: точно он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и не пришел в себя.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском
по всему
лицу.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое
лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал
по крыше и скользил
по окнам; мы все молчали.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты
лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади,
по уверению Пушкина; русые волосы,
по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного
лица, которого иначе и не называет как
по имени и
по отчеству; говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане — да не всякому слуху можно верить.
Перед
лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к
лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако, вы пус-тя-ки говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь мой, вам поставить на вид», или: «Наконец вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело», и пр.
— Че-о-эк, э, трубку! — произнес в галстух какой-то господин высокого роста, с правильным
лицом и благороднейшей осанкой,
по всем признакам шулер.
Он их всегда держит пять или шесть у себя в комнате; ранней весной
по целым дням сидит возле клеток, выжидая первого «рокотанья», и, дождавшись, закроет
лицо руками и застонет: «Ох, жалко, жалко!» — и в три ручья зарыдает.
По письму его она ждала человека болезненного и худого, а увидела малого плечистого, толстого, с
лицом широким и красным, с курчавыми и жирными волосами.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила
по его
лицу.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все
лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой
по волосам.
Один Дикий-Барин не изменился в
лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном
лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком
по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
Тот кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать
лицо; а Обалдуй с торопливой жадностью выпил стакан и,
по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно озабоченный вид.
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и
по железному
лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
— Не видали, не видали… (И
лицо Каратаева побледнело, глаза беспокойно забегали; он отвернулся; легкие судороги пробежали
по его губам.) Ах, Мочалов, Мочалов! «Окончить жизнь — уснуть», — проговорил он глухим голосом.
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными
лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали
по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
— А вот мой личный враг идет, — промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека с бурым
лицом и щетиной на голове, вон что шапку сгреб в руку да
по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк?
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте
лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не
по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Я прошелся несколько раз
по комнате, остановился перед зеркалом, долго, долго смотрел на свое сконфуженное
лицо и, медлительно высунув язык, с горькой насмешкой покачал головой.
Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем
лицом, погрузил ему в горло кинжал
по самую рукоятку… погрузил и загоготал. Тихон Иваныч показался в опушке. «Го-го-го-го-го-го-го-го!» — завопил вторично Чертопханов… «Го-го-го-го», — спокойно повторил его товарищ.
Маша слегка вспыхнула и с замешательством улыбнулась. Я поклонился ей пониже. Очень она мне нравилась. Тоненький орлиный нос с открытыми полупрозрачными ноздрями, смелый очерк высоких бровей, бледные, чуть-чуть впалые щеки — все черты ее
лица выражали своенравную страсть и беззаботную удаль. Из-под закрученной косы вниз
по широкой шее шли две прядки блестящих волосиков — признак крови и силы.
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал
по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется
лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
В течение рассказа Чертопханов сидел
лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который,
по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел
по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
И тем страшнее кажется мне это
лицо, что
по нем,
по металлическим его щекам, я вижу — силится… силится и не может расплыться улыбка.
Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное
лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия — Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни,
по которой я сам втайне вздыхал, я — шестнадцатилетний мальчик!
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей оставил. Она сперва отказывалась… на что, мол, мне такой подарок? Платок был очень простой, но чистый и белый. Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее
лица, мог открыть в этом
лице — так
по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
А другой угодник себя в землю зарыть велел
по самую грудь, и муравьи ему
лицо ели…
Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте
по самой середине большой дороги; обернувшись с козел ко мне
лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...