Неточные совпадения
Мы с ним толковали
о посеве, об урожае,
о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что
говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь
говорил со мной
о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.
У этого человека даже прошедшего не было;
о нем не
говорили; он и по ревизии едва ли числился.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом
говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Ведь это тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя… — А мы только что
о нем,
о Васе-то,
говорили.
Аркадий Павлыч,
говоря собственными его словами, строг, но справедлив,
о благе подданных своих печется и наказывает их — для их же блага.
—
Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а
о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич,
говорит, знает.
— Вы
о ком
говорите, Павел Андреич? — с притворным изумлением спросил толстяк.
Впрочем, и сам генерал Хвалынский
о своем служебном поприще не любит
говорить, что вообще довольно странно; на войне он тоже, кажется, не бывал.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету,
говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (
о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Он принадлежал к числу лошадей,
о которых
говорят охотники, что «они секут и рубят, и в полон берут», то есть на ходу вывертывают и выкидывают передними ногами направо и налево, а вперед мало подвигаются.
— А что, он едет хорошо? — спросил я. (
О рысаке не
говорят: бежит.)
— Ну, как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай
говорил не спеша и на
о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
Они, например, никогда не называют Рафаэля — Рафаэлем, Корреджио — Корреджием: «Божественный Санцио, неподражаемый де Аллегрис», —
говорят они, и
говорят непременно на
о.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но
о Диком-Барине стоит
поговорить несколько подробнее.
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..» А мне высокий такой лакей
говорит: «Как об вас доложить прикажете?» Я
говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал
о деле переговорить».
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют
о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или
говорят с ними, словно с книгой, — да и
о чем
говорят!
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал
о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь,
говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
Правду
говоря, он размышлял мало
о том, что собирался сделать.
Непромокаемые плащики, не
говоря уже
о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстух и текла вдоль спинного хребта…
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не
говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е….й полк, и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы
о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я
говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет!
О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги:
говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?
И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а
о брюках и
говорить нечего — нипочем идут.
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?