Ну, Василий Дмитрич, — проговорил он наконец, — жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я, с своей стороны, все старание приложу, а впрочем,
ни за что не ручаюсь».
Неточные совпадения
Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки,
ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому
что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать
ни за человека вообще,
ни за дворового в особенности.
Аркадий Павлыч, засыпая, еще потолковал немного об отличных качествах русского мужика и тут же заметил мне,
что со времени управления Софрона
за шипиловскими крестьянами не водится
ни гроша недоимки…
Но прежде
чем запыхавшийся Юшка успел добежать до перепуганной девчонки — откуда
ни возьмись ключница, схватила ее
за руку и несколько раз шлепнула ее по спине…
Я вам скажу, отчего вы меня не заметили, — оттого,
что я не возвышаю голоса; оттого,
что я прячусь
за других, стою
за дверьми,
ни с кем не разговариваю; оттого,
что дворецкий с подносом, проходя мимо меня, заранее возвышает свой локоть в уровень моей груди…
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они друг перед другом.
Ни барин не мог растолковать, в
чем было дело,
ни слуга не мог понять,
чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял
за ним казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!» — вырвалось наконец из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
И
ни один лекарь даже сказать не мог,
что за болезнь у меня
за такая.
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну
ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли,
что это было
за лекарство и как его получить?
В тот же день, прежде
чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него,
что ее в деревне прозывали «Живые мощи»,
что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства;
ни ропота от нее не слыхать,
ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив —
за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть,
за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— А я, брат, — говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот
ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это
за жаркое? Это не жаркое.
А вы — стоять на крыльце, и
ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед
за квартальными.)
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В
чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, //
Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил
ни сыт
ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих —
за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, //
За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя
за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки.
Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог весть с
чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И
за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, //
Что уж давно не барская, // А наша полоса!