Неточные совпадения
—
До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне
не передавать его заиканья.)
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то
не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца
до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
В это время, от двенадцати
до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек
не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед
не подвигается.
И точно,
не заботься он с утра
до вечера о своем пропитании, — умер бы мой Степушка с голоду.
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть
до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше
не бывает, ни больше.
— Оно точно: иной
до собак охотник, а иному их даром
не нужно.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ
до сведения благосклонного читателя.
Как это я
до сих пор вас
не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я
не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо будет, вы будете здоровы».
До самой полуночи все металась; наконец словно заснула, по крайней мере
не шевелится, лежит.
Не успел я ему ответить,
не успела собака моя с благородной важностью донести
до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чащи и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.
Меня поражало уже то, что я
не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным
до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже
не помню, каким путем мы дошли
до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на людей, чем самые важные.
Говоря вообще, у нас
до сих пор однодворца трудно отличить от мужика: хозяйство у него едва ли
не хуже мужицкого, телята
не выходят из гречихи, лошади чуть живы, упряжь веревочная.
Только
до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского
не доходил ни один.
А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а
не то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет:
до сих пор цела.
Я согласился на его предложение и,
не дойдя еще
до Льгова, уже успел узнать его историю.
— Лопатой неловко,
до дна в ином месте, пожалуй,
не достанешь, — сказал Владимир.
В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час
до ночи вы
не чувствуете сырости.
Я добрался наконец
до угла леса, но там
не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
До сих пор я все еще
не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько
не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «
Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии
до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да
не я одна убиваться буду: убивайся же и ты
до конца дней».
Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу
до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света…
Ему действительно удалось проскакать по дороге, прежде чем покойник успел добраться
до нее; но мы еще
не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть
не завалилась.
Мы действительно добрались
до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть
не слетело; но кучер мой закричал озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
Я
не тотчас ему ответил:
до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами,
до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И
не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле
до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
И идут они, люди сказывают,
до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой
не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости…
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас
не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть
до самого вертлюга…
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался на охоту.
До самого моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его,
не знает ли он тамошнего бурмистра.
— Собака, а
не человек; такой собаки
до самого Курска
не найдешь.
Он
до того погрузился в свое занятие, что
не заметил моего прихода.
До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг
не отставала от задних колес.
Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще
не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает, — отдал строжайший приказ; вперед
до тех пор
не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно
не погаснет.
Живет генерал Хвалынский в небольшом домике, один; супружеского счастья он в своей жизни
не испытал и потому
до сих пор еще считается женихом, и даже выгодным женихом.
— Я
не пью-с, — с замешательством пробормотал священник и покраснел
до ушей.
Правда, иногда (особенно в дождливое время)
не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли
до постоялых двориков на большой дороге, и как
до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько
не ожидавших, что их обеспокоят.
Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу,
не переставая стрелять по бекасам, достигнуть наконец благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник
до ружья и
до собаки — страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались
до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло
не о ней…
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним
не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь
до таких достоинств
не всякий охотник.
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две
не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если бы
не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она, как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу
до мрачного отчаяния.
С того времени прошел год. Беловзоров
до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем души
не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
[В 40-м году, при жесточайших морозах,
до самого конца декабря
не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима.
Сорокоумов никогда, как говорится,
не «следил» за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать,
до чего дошли теперь великие умы?
— Нет, брат, спасибо, — промолвил он, — все равно где умереть. Я ведь
до зимы
не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
Смерть вашего приятеля
не могла
не подействовать на ее нервы; что же
до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уж
не раз доходили
до меня слухи об Яшке-Турке, как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в заведение.
Его
не любят, потому что ему самому ни
до кого дела нет, но уважают.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все,
до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека
не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо
не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
— Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй,
не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя! Яшке
до тебя далеко… Уж я тебе говорю: далеко… А ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
Второй голос более
не откликнулся, и мальчик снова принялся взывать к Антропке. Возгласы его, более и более редкие и слабые, долетали еще
до моего слуха, когда уже стало совсем темно и я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего в четырех верстах от Колотовки…