Неточные совпадения
Кругом телеги стояло
человек шесть молодых великанов, очень похожих друг
на друга и
на Федю.
«Крепок ты
на язык и
человек себе
на уме», — подумал я.
Поставщики материала
на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода
людям, которые в иных уездах называются «орлами».
От него отказались, как от
человека ни
на какую работу не годного — «лядащаго», как говорится у нас в Орле.
Ермолай был
человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался
на месте,
на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку
на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе
на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных
людей.
Ермолай, этот беззаботный и добродушный
человек, обходился с ней жестоко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид — и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда,
на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь
на печи, засыпал богатырским сном.
Этого-то
человека я взял к себе в охотники, и с ним-то я отправился
на тягу в большую березовую рощу,
на берегу Исты.
Как
человек опытный, дельный, г. Зверков начал наставлять меня
на «путь истины».
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный
человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ
на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение
на лице, но вперед не подвигается.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые
люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый
на самую дорогу.
Странные дела случаются
на свете: с иным
человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно
на исповеди, всю подноготную и проболтал.
Люди они были хоть и неимущие, но образованные, можно сказать,
на редкость…
— Если я буду знать наверное, что я умереть должна… я вам тогда все скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я не спала нисколько, я давно
на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы
человек добрый, вы честный
человек, заклинаю вас всем, что есть святого
на свете, — скажите мне правду!
«Теперь… ну, теперь я могу вам сказать, что я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший
человек, что я вас люблю…» Я гляжу
на нее, как шальной; жутко мне, знаете…
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других
людях, а оттого, что вся жизнь его ушла
на время внутрь.
Выйдет, бывало,
на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом,
на крышах,
люди стоят с ружьями против ястребов.
Отчаянный был
человек, и что бы ваш дед ни приказал — мигом исполнит, хоть
на нож полезет…
Говорит: «Я это болото своими
людьми высушу и суконную фабрику
на нем заведу, с усовершенствованиями.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя
на плечах выносить… я и сам
человек не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к другому,
человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился
на его воспитаннице, поступил
на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам
на жительство в Орел.
Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился
человек среднего роста, в синем, сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гри-де-лень или блё-д-амур [Розовато-серого (от фр. gris de lin)… голубовато-серого (от фр. bleu d’amour).], наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком
на шее и одноствольным ружьем за плечами.
Он был вольноотпущенный дворовый
человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут
на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Сучок посматривал
на нас глазами
человека, смолоду состоявшего
на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и дело почесывал спину — не руками, а приведенными в движение плечами.
Кучер Иегудиил,
человек чрезвычайно медлительный, тяжелый
на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал табаком Сучка.
А у нас
на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут,
людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил, да
на голову пустой жбан и надел.
Все мальчики засмеялись и опять приумолкли
на мгновенье, как это часто случается с
людьми, разговаривающими
на открытом воздухе.
— Та птица Богом определенная для
человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет
на земле до своего предела… А
человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни
человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не убиваю, — сохрани Господи! Я их не
на муку ловлю, не
на погибель их живота, а для удовольствия человеческого,
на утешение и веселье.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как
на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец
на земле: уж это так. Нет, уж какому
человеку не жить
на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
И идут они,
люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые
на серебряных ветках, и живет всяк
человек в довольстве и справедливости…
И в Ромён ходил, и в Синбирск — славный град, и в самую Москву — золотые маковки; ходил
на Оку-кормилицу, и
на Цну-голубку, и
на Волгу-матушку, и много
людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных…
Дворовые
люди Аркадия Павлыча посматривают, правда, что-то исподлобья, но у нас
на Руси угрюмого от заспанного не отличишь.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь
на обеих ногах, — у меня там мужики
на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно
на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный
человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Заметим, кстати, что с тех пор, как Русь стоит, не бывало еще
на ней примера раздобревшего и разбогатевшего
человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Я и сам был не прочь убедиться
на деле в отличных качествах государственного
человека — Софрона.
Купрю не сшибешь!» — раздались
на улице и
на крыльце, и немного спустя вошел в контору
человек низенького роста, чахоточный
на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой.
В истопники Купрю произвели, в истопники!» Но
человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания
на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице.
— Вы что? а вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите
на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы
человек! Ведь вас паралич того и гляди разобьет… Богу отвечать придется.
С
людьми же, стоящими
на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе
на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя зовут?.. как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко
на первом слове «как», а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах
люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Приехал я к нему летом, часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой
человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери,
на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и
человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный
человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?.. Что вы, как вы? Пойдемте-ка
на балкон — вишь, вечер какой славный.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал
на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я
человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Что вы, молодой
человек, что вы? — заговорил он, качая головой. — Что я злодей, что ли, что вы
на меня так уставились? Любяй да наказует: вы сами знаете.
Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места
на место, что для
человека незанятого весьма приятно.
На биллиарде играл князь Н., молодой
человек лет двадцати двух, с веселым и несколько презрительным лицом, в сюртуке нараспашку, красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.
Лет восемь тому назад он
на каждом шагу говорил: «Мое вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет, уж это вы того, кескесэ, — это вышло выходит», и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: «Не ву горяче па,
человек Божий, обшит бараньей кожей» и т. д.
Однако табачный дым начинал выедать мне глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где
на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой, мой
человек уже постлал мне постель.