Неточные совпадения
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни
на полверсты не течет прямо, и в ином
месте, с высоты крутого холма, видна верст
на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
— «Маланья
на мое
место поступить может».
Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали
на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись
на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех
местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб».
Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого
на моем
месте.
Я, говорит, уж это
место выбрал: у меня
на этот счет свои соображения…» И хоть бы это было справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
— Небось все
на биллиарде играл да чайничал,
на гитаре бренчал, по присутственным
местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
— Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да
на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем, есть тоже и колдобины [Глубокое
место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
Погода стояла прекрасная: белые круглые облака высоко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде; тростник шушукал кругом; пруд
местами, как сталь, сверкал
на солнце.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания
на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег
на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, не
на глубоком
месте.
«Ну, ну, ну!» — грозно кричал
на него Ермолай, и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался
на более мелкое
место, но даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука.
Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался
на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные
места.
Холм,
на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом
месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька.
Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то [«Дворцом» называется у нас
место, по которому вода бежит
на колесо.
— Да, да,
на плотине,
на прорванной. Вот уж нечистое
место, так нечистое, и глухое такое. Кругом всё такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев
на огонь. Резко зачернелись они
на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся
на одном
месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам
на одном
месте, где-нибудь
на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги
на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет
на том
месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Я бы тебя свел, пожалуй,
на ссечки [Срубленное
место в лесу. — Примеч. авт.]. Тут у нас купцы рощу купили, — Бог им судья, сводят рощу-то, и контору выстроили, Бог им судья. Там бы ты у них ось и заказал или готовую купил.
Когда же я отправился далее, он подошел к
месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве,
на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул
на меня…
— Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё жили
на своих прежних
местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
— Лучше… лучше. Там
места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с
места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила
на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
На разъездах, переправах и в других тому подобных
местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться
на дыбы, пробежал с ним раза два кругом двора и ловко осадил его
на показном
месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился
на нас.
Г-н Беневоленский некогда состоял
на службе в ближайшем уездном городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну; потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного
места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности вспомнил о своей старинной знакомой и завернул к ней с намерением отдохнуть дня два от забот служебных «
на лоне сельской тишины».
Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без труда,
на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с
места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.
Несмотря
на мое старанье выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его остались для меня — и, вероятно, для многих других — темные пятна,
места, как выражаются книжники, покрытые глубоким мраком неизвестности.
Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался с
места; но взгляд его, устремленный
на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.
Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг
местами расчищалось
на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз.
Он возвращается
на свое
место, так же неподвижно сидит до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!» И ходит он целый тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою бесталанную участь.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника
на первом
месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые
на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Одним складочным
местом общих
мест на свете больше, — да какое кому от этого удовольствие?
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого
места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят
на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
Во-первых, нечего и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни
на волос; я слушал немецких профессоров и читал немецкие книги
на самом
месте рождения их… вот в чем состояла вся разница.
Приходская наша церковь невелика, стара, иконостас почернел, стены голые, кирпичный пол
местами выбит;
на каждом клиросе большой старинный образ.
Издали виднелся небольшой его домик; он торчал
на голом
месте в полуверсте от деревни, как говорится, «
на юру», словно ястреб
на пашне.
Чертопханов снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба
на нос. Я посмотрел кругом. В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола
на тринадцати ножках неровной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно выбеленные стены, с синими пятнами в виде звезд, во многих
местах облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья; с потолка спускались толстые и черные нити паутин.
Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к
месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился, выстрелил… Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она
на ходу посмотрела
на него через плечо — и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его.
Проезжая однажды верхом по соседней деревне, Чертопханов услыхал мужичий гам и крик толпы около кабака. Посреди этой толпы,
на одном и том же
месте, беспрестанно поднимались и опускались дюжие руки.
Он выскочил
на двор, обежал его во всех направлениях — нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих
местах накренился и приникал к земле… Рядом с конюшней он совсем повалился,
на целый аршин в ширину. Перфишка указал
на это
место Чертопханову.
Оба не двигались с
места, когда хозяин соскакивал с седла; но тот,когда его звали, тотчас шел
на голос, а этотпродолжал стоять, как пень.
Лошадь походила
на тех сказочных животных, которых рисуют дети
на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны
на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли
места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом
на Малек-Аделе.
— Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие
места впереди —
на завтрашний день нам обещали шесть выводков…
Вошедший
на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой
на бойком
месте,
на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах, закачает ветки, то совсем замрет;
на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся
на сене и уже вздремнул было… да вспомнил о «неладном
месте» и встрепенулся.
Я приподнялся. Тарантас стоял
на ровном
месте по самой середине большой дороги; обернувшись с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...