Неточные совпадения
Сосед Пичуков запахал у него
землю и
на запаханной
земле высек его же бабу.
Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица
земли; дома сгнивали или продавались
на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли
на дрова, заборы и плетни истреблялись.
Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол,
на вас жалуется:
землю, вишь, отнять изволили…
К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца;
на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло
на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей
землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится
на нем вечерняя звезда.
А у нас
на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по
земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя
на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег
земли…
Но уже склонились к темному краю
земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие
на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном.
По самой середине ярко освещенного двора,
на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к
земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик.
Там недавно срубленные осины печально тянулись по
земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник;
на иных листья еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток;
на других они уже засохли и покоробились.
Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья не поднимаются от
земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья
на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно
земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь
на обеих ногах, — у меня там мужики
на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно
на барщину ссадил, да
земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело
на нашей
земле оказалось.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить,
на нашей
земле. Я его тотчас
на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому
на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков
на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
Софрон выслушивал барскую речь со вниманием, иногда возражал, но уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и все напирал
на то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в
землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел
на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат
на глыбочках; грачи
на дороге останавливаются, глядят
на вас, приникают к
земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону;
на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит
на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Заменить их трудно: производительная сила
земли видимо скудеет,
на «заказанных» (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины, а иначе разводить рощи у нас не умеют.
Прохваченная морозом
земля потела и оттаивала
на солнце; его косые, румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой,
на мелко истоптанной, пепеловидной
земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Он как будто висел над самой
землей густым тяжелым слоем;
на темно-синем небе, казалось, крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль.
Вот-с таким-то образом-с мы блаженствовали три года;
на четвертый Софья умерла от первых родов, и — странное дело — мне словно заранее сдавалось, что она не будет в состоянии подарить меня дочерью или сыном,
землю — новым обитателем.
— Вы здесь, милостивый государь, — продолжал он, —
на моей
земле.
Отцу Пантелея Еремеича досталось имение уже разоренное; он в свою очередь тоже сильно «пожуировал» и, умирая, оставил единственному своему наследнику Пантелею заложенное сельцо Бессоново, с тридцатью пятью душами мужеска и семидесятью шестью женска пола да четырнадцать десятин с осьминником неудобной
земли в пустоши Колобродовой,
на которые, впрочем, никаких крепостей в бумагах покойника не оказалось.
То вдруг она умолкала, опускалась в изнеможенье, словно неохотно щипала струны, и Чертопханов останавливался, только плечиком подергивал да
на месте переминался, а Недопюскин покачивал головой, как фарфоровый китаец; то снова заливалась она как безумная, выпрямливала стан и выставляла грудь, и Чертопханов опять приседал до
земли, подскакивал под самый потолок, вертелся юлой, вскрикивал: «Живо!»…
Он нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы,
на большой дороге в уездный город. Солнце стояло низко над небосклоном — и все кругом внезапно побагровело: деревья, травы и
земля.
«Что ж? — решил он наконец, — коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать — отдам я ему дом и
землю, а сам
на коня, куда глаза глядят!
Он выскочил
на двор, обежал его во всех направлениях — нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих местах накренился и приникал к
земле… Рядом с конюшней он совсем повалился,
на целый аршин в ширину. Перфишка указал
на это место Чертопханову.
Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась
на дыбы, отскочила шагов
на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по
земле…
И только мы их и видели! Лошади подхватили, телега загремела в гору, вот еще раз мелькнула она
на темной черте, отделявшей
землю от неба, завалилась и пропала.
Сырая
земля упруга под ногами; высокие сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят
на побледневшей траве.
А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой
землей,
на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…