Неточные совпадения
Я открыл
глаза и увидел Калиныча: он сидел
на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку.
Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно
на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает
глаза.
«Чего, старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал
глаза и продолжал жаловаться
на свою долю…
Ей было
на вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились мне
глаза, большие и грустные.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив
глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ
на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение
на лице, но вперед не подвигается.
Как она вдруг раскроет
глаза и уставится
на меня!..
А то возьмет меня за руку и держит, глядит
на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней такие горячие,
глаза большие, томные.
Александра Андреевна во все
глаза на меня глядит… губы раскрыты, щеки так и горят.
Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие
глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого
на моем месте.
К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул
на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал
глазами, поклонился и присел опять, но уже
на самый край стула.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще
на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих
глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Сучок посматривал
на нас
глазами человека, смолоду состоявшего
на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и дело почесывал спину — не руками, а приведенными в движение плечами.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать
на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг
на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал
глазами, словно спать располагался.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие
глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего
на языке, —
на его языке по крайней мере, — не было слов.
Смотрит он
на него, а барашек ему прямо в
глаза так и глядит.
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут
на него с дубьем, оцепят его, но а он им
глаза отведет — так отведет им
глаза, что они же сами друг друга побьют.
Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся
на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие
глаза.
Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков, с белыми, как снег, зубами, сладкими
глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у них ось и отправился
на ссечки.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в
глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев
на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек,
на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Я с удивлением поглядел
на Касьяна. Слова его лились свободно; он не искал их, он говорил с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая
глаза.
Она, вероятно, никак не ожидала нас встретить, как говорится, наткнулась
на нас, и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника,
на тенистой лужайке, пугливо посматривая
на меня своими черными
глазами.
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один
глаз.) Мертвое тело
на нашей земле оказалось.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (
На желтых и сморщенных
глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Аркадий Павлыч обернулся к ним спиной. «Вечно неудовольствия», — проговорил он сквозь зубы и пошел большими шагами домой. Софрон отправился вслед за ним. Земский выпучил
глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался. Староста выпугнул уток из лужи. Просители постояли еще немного
на месте, посмотрели друг
на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.
Старик сидел
на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие
глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны
на сторону.
Дежурный осторожно вошел ко мне в комнату. Я положил голову
на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл
глаза.
Купрю не сшибешь!» — раздались
на улице и
на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный
на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными
глазами и весьма горделивой осанкой.
Я посмотрел
на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен
на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие
глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.
Я замолчал; он поднял
глаза и посмотрел
на меня.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала
глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила
на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
Мужик глянул
на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно
на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные
глаза, худые члены… Девочка улеглась
на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою
на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Мужик внезапно выпрямился.
Глаза у него загорелись, и
на лице выступила краска. «Ну,
на, ешь,
на, подавись,
на, — начал он, прищурив
глаза и опустив углы губ, —
на, душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей…»
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около
глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному
на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в
глаза.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками
на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый
на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что
глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Однако табачный дым начинал выедать мне
глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где
на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько
на локоть и с таким участием смотрит ему в
глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
Особенно любит она глядеть
на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит
глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует
глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую
на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Г-н Беневоленский был человек толстоватый, среднего роста, мягкий
на вид, с коротенькими ножками и пухленькими ручками; носил он просторный и чрезвычайно опрятный фрак, высокий и широкий галстух, белое, как снег, белье, золотую цепочку
на шелковом жилете, перстень с камнем
на указательном пальце и белокурый парик; говорил убедительно и кротко, выступал без шума, приятно улыбался, приятно поводил
глазами, приятно погружал подбородок в галстух: вообще приятный был человек.
Г-н Беневоленский стоял у окна с легкой краской
на лице и сияющими
глазами.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет
на него так называемое вдохновенье — ломается, словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки,
глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед…
Мы нашли бедного Максима
на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял
глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы
на твои
глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа!
Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов;
на лекциях ты спал,
на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью
глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
К нему тоже шло названье Моргача, хотя он
глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ
на прозвища мастер.
Все так и впились в него
глазами, особенно рядчик, у которого
на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство.
У меня, я чувствовал, закипали
на сердце и поднимались к
глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить
на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами
глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными
глазами,
на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя
на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами
на руках или сидели
на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания
на гневные восклицания своего начальника.