Неточные совпадения
— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не
раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету… Да,
как бы не так!..
В течение дня он не
раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал,
как за ребенком.
Недаром в русской песенке свекровь поет: «
Какой ты мне сын,
какой семьянин! не бьешь ты жены, не бьешь молодой…» Я
раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
Он бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни
разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с
каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его,
как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и,
раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
Вот-с проезжаем мы
раз через нашу деревню, лет тому будет —
как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
— А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу,
как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю.
Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили…
Как же!
Картина была чудесная: около огней дрожало и
как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и
разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Не успел рассказчик произнести это последнее слово,
как вдруг обе собаки
разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще
какое нечистое! Там не
раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его
раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
(Я сам не
раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным,
как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
И Ерофей медлительно слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не без удовольствия слушал,
как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою…
Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и,
как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой
раз попросил руки и запел пуще прежнего...
С людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько
раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «
Как тебя зовут?..
как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «
как», а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто
раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем
как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала,
как будто дело шло не о ней…
Сколько
раз мне, например, случалось спросить у встречного мужика:
как, братец, проехать, положим, в Грачовку?
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уж не
раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке,
как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в заведение.
Трудно было решить с первого
разу, к
какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на обеднявшего подьячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем,
как бы зная, что
раз поднявшись, что сорвавшись
раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
Он умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать. Голос его звонко разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе. Тридцать
раз по крайней мере прокричал он имя Антропки,
как вдруг с противоположного конца поляны, словно с другого света, принесся едва слышный ответ...
Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний
раз; а он лежал, развалясь,
как султан, и с великодушным терпеньем и снисходительностию сносил ее обожанье.
Я в деревне скучал,
как щенок взаперти, хотя, признаюсь, проезжая на возвратном пути в первый
раз весною знакомую березовую рощу, у меня голова закружилась и забилось сердце от смутного сладкого ожидания.
Я узнал ядовитые восторги холодного отчаяния; я испытал,
как сладко, в течение целого утра, не торопясь и лежа на своей постели, проклинать день и час своего рождения, — я не мог смириться
разом.
Он пихнул его ногой. Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой с носа и пошел, словно на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный. И действительно: чужой человек в первый
раз приехал, а с ним вот
как поступают.
Дверь тихонько растворилась, и я увидал женщину лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною
как смоль косою; большие белые зубы так и сверкали из-под полных и красных губ. На ней было белое платье; голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула
раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж
как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся
как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не
раз мазью смазывал…
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том,
как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него;
как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний
раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Например: тотМалек-Адель всякий
раз оглядывался и легонько ржал,
как только Чертопханов входил в конюшню; а этотжевал себе сено
как ни в чем не бывало или дремал, понурив голову.
В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного торжества, — Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой — охотники сами скакали, а сами не спускали глаз с лихого наездника, — конь его летел стрелою, вот уже водомоина перед самым носом — ну, ну,
разом,
как тогда!..
— А то
раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь
как прикатит!.. Сел близехонько и долго-таки сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да и был таков! Смешной такой!
Раз мне
какой чудный сон приснился!
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни
разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли, что это было за лекарство и
как его получить?
Вдруг раздалось резкое гиканье, тройка перед нами словно взвилась, понеслась и, доскакав до мостика,
разом остановилась
как вкопанная немного сбоку дороги. Сердце во мне так и упало.
Бывало,
как только встречу его, всякий
раз говорю ему: «А? стучит?»