Неточные совпадения
Он перебирал все по порядку: «Что, у них это там есть
так же,
как у нас, аль иначе?..
«
Так обними
же меня…» Скажу вам откровенно: я не понимаю,
как я в ту ночь с ума не сошел.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном:
как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный,
как говорится, брак вступить успел…
Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь,
такой же помещик,
как ваш покойный дедушка, а уж власти вам
такой не будет! да и вы сами не
такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
—
Как же это ты рыболов, а лодка у тебя в
такой неисправности?
— А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я
так и хожу наряженный, или стою, или сижу,
как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили…
Как же!
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого,
такого же,
как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они
так же лазурны,
как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой.
К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные,
как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось
так же спокойно,
как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая,
как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где
же я?» Я стал припоминать,
как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да
как же это я сюда зашел?
Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Мальчики сидели вокруг их; тут
же сидели и те две собаки, которым
так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали,
как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь
же познакомить с ними читателя.)
— Ну,
так как же ты его слышал? — спросил Федя.
Эта безлунная ночь, казалось, была все
так же великолепна,
как и прежде…
— Нет…
какое…
так… — ответил он,
как бы нехотя, и с того
же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
— Кому
же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну,
так как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем
же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
— Ну,
так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить…
Так уж и быть, Николай Еремеич,
так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и с
таким участием смотрит ему в глаза,
так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «
Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать
такую,
как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас
же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она,
как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Фофу и Зёзю, русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало,
как ты отдыхал,
как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда отделавшись, наконец, от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером,
таким же бездомным горемыкою,
как ты!
Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе
как Обалдуем, и он сам величал себя тем
же прозвищем:
так хорошо оно к нему пристало.
И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут
же между гостями, —
так уж к нему привыкли и переносили его присутствие
как неизбежное зло.
Он осторожен и в то
же время предприимчив,
как лисица; болтлив,
как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком,
как это делают иные хитрецы того
же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз,
как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками,
так же как рот едалом.
— Согласен, — отвечал он, — я с вами согласен. Да все
же нужно
такое, особенное расположение! Иной мужика дерет
как липку, и ничего! а я… Позвольте узнать, вы сами из Питера или из Москвы?
Вот приезжает и говорит:
так и
так, Петр Петрович, —
как же вы это
так?..
«Однако ж это странно, — замечает другой экзаменатор, — что
же вы,
как немой, стоите? ну, не знаете, что ли?
так так и скажите».
Не знаю,
какая кошка подержала жену мою в своих лапах, только и она
так же дулась и чахла,
как мой несчастный чиж.
— «Да помилуйте, — возразил я с досадой, —
какая же разница между мною и господином Орбассановым?» Исправник вынул трубку изо рта, вытаращил глаза — и
так и прыснул.
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом
же я,
как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку,
так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда.
Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
—
Как же это
так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала — и вдруг: стосковалась! Сём-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула — да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни…
— Ну, хоть денег у меня возьми — а то
как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!
Чертопханов повел усами, фыркнул — и поехал шагом к себе в деревню, сопровождаемый жидом, которого он освободил
таким же образом от его притеснителей,
как некогда освободил Тихона Недопюскина.
А для тебя, Порфирий, одна инструкция:
как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака,
так сию
же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать,
как мне поступить!
«Ату его, ату!» Вся охота
так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею, а шагов от нее на двести в сторону, — точно
так же,
как и тогда.
— Что ты врешь? — сумрачно перебил Чертопханов, —
какой такой другой конь? Это тот
же самый; это Малек-Адель… Я его отыскал. Болтает зря…
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой,
как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. —
Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
—
Как же ты это
так, братец? Разве этак можно, а? Иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает большая, а?
— А беда
такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет… вишь я
какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада
же я, что увидала вас!
Как это вы в Алексеевку попали?
Лукерья вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась —
так же,
как и остальные члены.
— Помните, барин, — сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, —
какая у меня была коса? Помните — до самых колен! Я долго не решалась… Этакие волосы!.. Но где
же их было расчесывать? В моем-то положении!..
Так уж я их и обрезала… Да… Ну, простите, барин! Больше не могу…
В тот
же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня,
как есть тихоня,
так сказать надо. Богом убитая, —
так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
— Вышла дробь!
Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!