Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от
руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного
в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался
рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
Зато никто не мог сравниться с Ермолаем
в искусстве ловить весной,
в полую воду, рыбу, доставать
руками раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с «лешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»…
Рыбы
в Исте бездна, особливо головлей (мужики достают их
в жар из-под кустов
руками).
Один, довольно плотный и высокого роста,
в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой — худенький и маленький,
в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал на коленях горшок с червями и изредка проводил
рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца.
Из уцелевших бревен на скорую
руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили
в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми.
Аксинье поручили надзор за тирольской коровой, купленной
в Москве за большие деньги, но, к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со времени приобретения не дававшей молока; ей же на
руки отдали хохлатого дымчатого селезня, единственную «господскую» птицу; детям, по причине малолетства, не определили никаких должностей, что, впрочем, нисколько не помешало им совершенно облениться.
Даже, бывало,
в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и
в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской
руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною
рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
Она взглянула мне прямо
в глаза, раскрыла
руки.
Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых
рук толстого гарусного ридикюля
в виде мешка.
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался
в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил
рукой по лицу.
— Разумеется, разумеется, — прибавил он, сильно ударив
рукой по столу… — Стоит только решиться… Что толку
в скверном положении?.. К чему медлить, тянуть…
Руки у него были прекрасные, мягкие и белые, он часто
в течение разговора брался за пуговицы своего сюртука.
Собой красавец, богат,
в «ниверситетах» обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам
руки жмет.
Я присел на могилу
в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько
в сторону и тоже сел. Сучок продолжал стоять на месте, повеся голову и сложив, по старой привычке,
руки за спиной.
Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и дело почесывал спину — не
руками, а приведенными
в движение плечами.
Сидя без шапок и
в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая
руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут.
— Да, остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за
руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый
в воду… А какое упал?.. Во-вон,
в камыши полез, — прибавил он, прислушиваясь.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые
руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь
в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Кучер мой бережно вложил тавлинку
в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи
рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
— На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой
руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула, ворона!
Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом, на скорую
руку перехваченным плотиной и превращенным
в пруд.
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми,
в синем сарафанчике, с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой
руке.
Сам же,
в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет
рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.
Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен,
руки и ногти
в большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем.
В сенях,
в темном углу, стояла старостиха и тоже поклонилась, но к
руке подойти не дерзнула.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое),
в другой раз попросил
руки и запел пуще прежнего...
(Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил
руки в карманы.) Je vous demande bien pardon, mon cher [Прошу извинить меня, дорогой мой (фр.)], — сказал он с принужденной улыбкой, значительно понизив голос.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая
руками, — во… вот, как мимо леска пойдешь, вот как пойдешь — тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и будет Ананьево. А то и
в Ситовку пройдешь.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу
в обе
руки и выпрямился.
— Пускай шумят, — заговорил, растопыря
руки, человек с плисовым воротником, — мне что за дело! лишь бы меня не трогали.
В истопники меня произвели…
— Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил
рукой по столу. — А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув
в окошко, — легок на помине. Милости просим! (Он встал.)
Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся
руками в бока и остановился передо мною.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на
руки. Кузнечик кричал
в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Сидит он обыкновенно
в таких случаях если не по правую
руку губернатора, то и не
в далеком от него расстоянии;
в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (
в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост
в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Мужики,
в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь
в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по
рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова
в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по
руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый,
в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими
руками шапку над головой и нараспев произнес...
Он их всегда держит пять или шесть у себя
в комнате; ранней весной по целым дням сидит возле клеток, выжидая первого «рокотанья», и, дождавшись, закроет лицо
руками и застонет: «Ох, жалко, жалко!» — и
в три ручья зарыдает.
За стойкой, как водится, почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч,
в пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей полной и белой
рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а за ним
в углу, возле окна, виднелась его востроглазая жена.
Он был
в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал,
руки его дрожали, как
в лихорадке, — да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием.
Он бойко поглядывал кругом, подсунув под себя
руки, беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми
в щегольские сапоги с оторочкой.
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие
руки в карманы шаровар.
Яков зарылся у себя
в карманах, достал грош и наметил его зубом. Рядчик вынул из-под полы кафтана новый кожаный кошелек, не торопясь распутал шнурок и, насыпав множество мелочи на
руку, выбрал новенький грош. Обалдуй подставил свой затасканный картуз с обломанным и отставшим козырьком; Яков кинул
в него свой грош, рядчик — свой.
Моргач самодовольно усмехнулся, взял картуз
в обе
руки и начал его встряхивать.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок
в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил
руку в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел
рукой по волосам.
— Конечно, какую хочешь, — прибавил Николай Иваныч, медленно складывая
руки на груди. —
В этом тебе указу нету. Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим по совести.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми
руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик
в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул
в сторону.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком
в сероватом армяке; мужичок,
в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной
рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем,
в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами на
руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.