Неточные совпадения
Орловский
мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается,
ест плохо, носит лапти; калужский оброчный
мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
У
мужика овес только что скошен, стало
быть заплатить
есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.
Иные помещики вздумали
было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг
мужикам по той же цене; но
мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может
быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а
мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У
мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера,
мужиков. На нем
была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на славу. Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
— Глупый человек-с, — промолвил он, когда тот ушел, — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его назвать нельзя-с… и все хвастал-с… Где ж ему
быть актером-с, сами извольте рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!
— А скажи, пожалуй, Павлуша, — начал Федя, — что, у вас тоже в Шаламове
было видать предвиденье-то небесное [Так
мужики называют у нас солнечное затмение. — Примеч. авт.]?
— Ведь вы, может
быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там
мужики на оброке. Конституция — что
будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Несколько
мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и
пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело
было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все
было действительно в отличном порядке, одни унылые лица
мужиков приводили меня в некоторое недоумение.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул
было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело
пить да на печи лежать, а хороший
мужик за вас отвечай.
— Да и не нас одних, — начал
было молодой
мужик…
Часа два спустя я уже
был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне
мужиком, собирался на охоту. До самого моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
— Наши…
мужики… Николай Еремеич… — заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, — приказали вашей милости… вот тут…
будет… (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
— Лошаденку, — продолжал
мужик, — лошаденку-то, хоть ее-то… один живот и
есть… отпусти!
Мужик внезапно выпрямился. Глаза у него загорелись, и на лице выступила краска. «Ну, на,
ешь, на, подавись, на, — начал он, прищурив глаза и опустив углы губ, — на, душегубец окаянный,
пей христианскую кровь,
пей…»
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул
было руку; но, к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей
мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
— А что
будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли
мужик — так
мужик… Вот что.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что
будешь делать? Плодущи, проклятые.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются,
поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом,
мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Воды не
было близко: в Колотовке, как и во многих других степных деревнях,
мужики, за неименьем ключей и колодцев,
пьют какую-то жидкую грязцу из пруда…
Бедный
мужик смутился и уже собрался
было встать да уйти поскорей, как вдруг раздался медный голос Дикого-Барина...
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед
мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло
быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
И при всем том душа в нем
была добрая, даже великая по-своему: несправедливости, притеснения он вчуже не выносил; за
мужиков своих стоял горой.