Неточные совпадения
— Я не мог найти здесь увертюру Оберона, — начал он. — Беленицына только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, — на
деле у ней, кроме полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы будете иметь
эту увертюру. Кстати, — продолжал он, — я написал вчера новый романс; слова тоже мои. Хотите, я вам спою? Не знаю, что из
этого вышло; Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего не значат, — я желаю знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
Ему советовали уехать; но он не хотел вернуться домой нищим из России, из великой России,
этого золотого
дна артистов; он решил остаться и испытать свое счастье.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком:
эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и
это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на
деле. Начнем же.
Произнеся
эти слова, Иван Петрович, бесспорно, достиг своей цели: он до того изумил Петра Андреича, что тот глаза вытаращил и онемел на мгновенье; но тотчас же опомнился и как был в тулупчике на беличьем меху и в башмаках на босу ногу, так и бросился с кулаками на Ивана Петровича, который, как нарочно, в тот
день причесался а la Titus и надел новый английский синий фрак, сапоги с кисточками и щегольские лосиные панталоны в обтяжку.
Бедная жена Ивана Петровича не перенесла
этого удара, не перенесла вторичной разлуки: безропотно, в несколько
дней угасла она.
Тут бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша, свое благосостояние; он на
это и рассчитывал, да немножко неосторожно повел
дело: он придумал было новое средство пустить в оборот казенные деньги, — средство оказалось отличное, но он не вовремя поскупился: на него донесли; вышла более чем неприятная, вышла скверная история.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***,
это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого
дела до m-me L…tzki, как
эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше
этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь
это, что ни говорите, приятно.
«Я не теряю времени, — думал он, — все
это полезно; но к будущей зиме надобно непременно вернуться в Россию и приняться за
дело».
Лаврецкий написал жене, что не нуждается в ответе… но он ждал, он жаждал ответа, объяснения
этого непонятного, непостижимого
дела.
Ты не хочешь жить в Лавриках — ну,
это твое
дело; только съезди ты, поклонись гробу матери твоей, да и бабкину гробу кстати.
В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания
этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, — и странное
дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины.
— Как вы думаете, Христофор Федорыч, — сказал он наконец, — ведь у нас теперь, кажется, все в порядке, сад в полном цвету… Не пригласить ли ее сюда на
день вместе с ее матерью и моей старушкой теткой, а? Вам
это будет приятно?
— Да, я за вас молилась и молюсь каждый
день. А вы, пожалуйста, не говорите легко об
этом.
До того
дня Паншин обращался с Лаврецким не то чтоб свысока, а снисходительно; но Лиза, рассказывая Паншину свою вчерашнюю поездку, отозвалась о Лаврецком как о прекрасном и умном человеке;
этого было довольно: следовало завоевать «прекрасного» человека.
— Да… и, может быть, — вы, ваши слова тому причиной. Помните, что вы третьего
дня говорили? Но
это слабость…
Он чувствовал, что в течение трех последних
дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и думая о ней в тиши ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..»
Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
День пронесся быстро в
этих размышлениях; настал вечер.
Иногда он сам себе становился гадок: «Что
это я, — думал он, — жду, как ворон крови, верной вести о смерти жены!» К Калитиным он ходил каждый
день; но и там ему не становилось легче: хозяйка явно дулась на него, принимала его из снисхождения...
У нас, — продолжал он, — лучшие головы — les meilleures têtes — давно в
этом убедились; все народы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения — и
дело с концом.
Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному быту;
это наше
дело,
дело людей… (он чуть не сказал: государственных) служащих; но, в случае нужды, не беспокойтесь: учреждения переделают самый
этот быт».
— Я почти ничего не пишу, — возразил Паншин, — я ведь
это только так, между
делом… А разве вы поете?
Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась… но, странное
дело! — в то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук
этих слов ласкал и нежил, и глаза ее говорили… что именно говорили
эти прелестные глаза — трудно было сказать; но то были не строгие, не ясные и сладкие речи.
Слезы закапали по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила плакать. Лаврецкий сидел как на угольях. «Боже мой, — думал он, — что же
это за пытка, что за
день мне выдался сегодня!»
Я сказал вам
это на второй же
день вашего возвращения, и вы сами, в
это мгновенье, в душе со мной согласны.
— Какое слово, какое? — с живостью подхватила старушка. — Что ты хочешь сказать?
Это ужасно, — заговорила она, вдруг сбросив чепец и присевши на Лизиной кроватке, —
это сверх сил моих: четвертый
день сегодня, как я словно в котле киплю; я не могу больше притворяться, что ничего не замечаю, не могу видеть, как ты бледнеешь, сохнешь, плачешь, не могу, не могу.
— Ничего? — воскликнула Марфа Тимофеевна, —
это ты другим говори, а не мне! Ничего! а кто сейчас стоял на коленях? у кого ресницы еще мокры от слез? Ничего! Да ты посмотри на себя, что ты сделала с своим лицом, куда глаза свои
девала? — Ничего! разве я не все знаю?
А мне, после сегодняшнего
дня, после
этих ощущений, остается отдать вам последний поклон — и хотя с печалью, но без зависти, без всяких темных чувств сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: „Здравствуй, одинокая старость!
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Что ж вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам — рознь. Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками.
Это совсем иное
дело.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке…
это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого
дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в
это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
X л е с т а к о в (принимая деньги).Покорнейше благодарю. Я вам тотчас пришлю их из деревни… у меня
это вдруг… Я вижу, вы благородный человек. Теперь другое
дело.
Аммос Федорович. Но скажите, пожалуйста, Антон Антонович, каким образом все
это началось, постепенный ход всего, то есть,
дела.