Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся на козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: «Гей!» Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки
не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: «Гей!» Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье, на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой, как снег, головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца, на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался на месте, потом бросился отворять ворота.
Неточные совпадения
Весенний, светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и,
казалось,
не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.
— Так, мне
показалось, что вам
не по себе.
Иван Петрович
не знал, куда деться от тоски и скуки; невступно год провел он в деревне, да и тот
показался ему за десять лет.
Он им
казался каким-то мудреным педантом, они в нем
не нуждались и
не искали в нем, он избегал их.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку в руке и бессмысленно глядя на пол; сквозь какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему
казалось, что он падал, падал, падал… и конца
не было.
То вдруг ему
казалось, что все, что с ним делается, сон, и даже
не сон, а так, вздор какой-то; что стоит только встряхнуться, оглянуться…
—
Кажется, он ей нравится, а впрочем, господь ее ведает! Чужая душа, ты знаешь, темный лес, а девичья и подавно. Вот и Шурочкину душу — поди, разбери! Зачем она прячется, а
не уходит, с тех пор как ты пришел?
Следы человеческой жизни глохнут очень скоро: усадьба Глафиры Петровны
не успела одичать, но уже
казалась погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет все на земле, где только нет людской, беспокойной заразы.
Погасив свечку, он долго глядел вокруг себя и думал невеселую думу; он испытывал чувство, знакомое каждому человеку, которому приходится в первый раз ночевать в давно необитаемом месте; ему
казалось, что обступившая его со всех сторон темнота
не могла привыкнуть к новому жильцу, что самые стены дома недоумевают.
И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего
не ожидая, — и в то же время как будто беспрестанно ожидая чего-то: тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нем;
кажется, они знают, куда и зачем они плывут.
А Лемм долго сидел на своей кровати с нотной тетрадкой на коленях.
Казалось, небывалая, сладкая мелодия собиралась посетить его: он уже горел и волновался, он чувствовал уже истому и сладость ее приближения… но он
не дождался ее…
— Как вы думаете, Христофор Федорыч, — сказал он наконец, — ведь у нас теперь,
кажется, все в порядке, сад в полном цвету…
Не пригласить ли ее сюда на день вместе с ее матерью и моей старушкой теткой, а? Вам это будет приятно?
— Мне
кажется, у него большие способности к музыке; но он до сих пор
не занимался ею как следует.
Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг
казалось так неожиданно странно и в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, — а далеко было видно, хотя глаз многого
не понимал из того, что видел, — все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое.
Лаврецкий
не сразу отвечал ему: он
казался рассеянным.
— Право, мне
кажется, я
не должна… А, впрочем, — прибавила Лиза и с улыбкой оборотилась к Лаврецкому, — что за откровенность вполовину? Знаете ли? Я получила сегодня письмо.
— Мне
кажется, Федор Иваныч, — произнесла, понизив голос, Лиза (когда она
не соглашалась с своим собеседником, она всегда понижала голос; притом она чувствовала большое волнение), — счастье на земле зависит
не от нас…
Лиза начала играть и долго
не отводила глаз от своих пальцев. Она взглянула, наконец, на Лаврецкого и остановилась: так чудно и странно
показалось ей его лицо.
— Мне
кажется, — говорила Лиза несколько мгновений спустя, — если бы он точно меня любил, он бы
не написал этого письма; он должен был бы чувствовать, что я
не могу отвечать ему теперь.
Лаврецкий поехал в Васильевское; но и четырех дней там
не выжил, — так ему
показалось скучно.
Паншин расхаживал по комнате и говорил красиво, но с тайным озлоблением:
казалось, он бранил
не целое поколенье, а нескольких известных ему людей.
Они сидели возле Марфы Тимофеевны и,
казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них сердце росло в груди, и ничего для них
не пропадало: для них пел соловей, и звезды горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом.
Лиза медленно взглянула на него;
казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что с нею. Она хотела подняться,
не могла и закрыла лицо руками.
В комнате
не было свечей; свет поднявшейся луны косо падал в окна; звонко трепетал чуткий воздух; маленькая, бедная комнатка
казалась святилищем, и высоко, и вдохновенно поднималась в серебристой полутьме голова старика.
— Eh bien, Justine, [Да так, Жюстина (фр.).] — возразила она, — он очень постарел, но, мне
кажется, он все такой же добрый. Подайте мне перчатки на ночь, приготовьте к завтрашнему дню серое платье доверху; да
не забудьте бараньих котлет для Ады… Правда, их здесь трудно найти; но надо постараться.
Измученный, пришел он перед утром к Лемму. Долго он
не мог достучаться; наконец в окне
показалась голова старика в колпаке: кислая, сморщенная, уже нисколько
не похожая на ту вдохновенно суровую голову, которая, двадцать четыре часа тому назад, со всей высоты своего художнического величия царски глянула на Лаврецкого.
— Успокойтесь, тетушка, что с вами? — говорила Лиза, подавая ей стакан воды. — Ведь вы сами,
кажется,
не жаловали господина Паншина.
Варвара Павловна обладала уменьем легко сходиться со всяким; двух часов
не прошло, как уже Паншину
казалось, что он знает ее век, а Лиза, та самая Лиза, которую он все-таки любил, которой он накануне предлагал руку, — исчезала как бы в тумане.
Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они
не выражали: они
казались меньше и тусклей. Лицо ее было бледно; слегка раскрытые губы тоже побледнели.
— Слушай, Лизочка, что я тебе скажу, — промолвила вдруг Марфа Тимофеевна, усаживая Лизу подле себя на кровати и поправляя то ее волосы, то косынку. — Это тебе только так сгоряча
кажется, что горю твоему пособить нельзя. Эх, душа моя, на одну смерть лекарства нет! Ты только вот скажи себе: «
Не поддамся, мол, я, ну его!» — и сама потом как диву дашься, как оно скоро, хорошо проходит. Ты только потерпи.
Она прилежно посещает театр, где выводятся на сцену чахоточные и чувствительные камелии; быть г-жою Дош
кажется ей верхом человеческого благополучия: она однажды объявила, что
не желает для своей дочери лучшей участи.
Потом Лаврецкий перешел в гостиную и долго
не выходил из нее: в этой комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед ним ее образ; ему
казалось, что он чувствовал вокруг себя следы ее присутствия; но грусть о ней была томительна и
не легка: в ней
не было тишины, навеваемой смертью.
Неточные совпадения
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне
кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом,
не правда ли?
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка
показалась очень неприятною.
Городничий. Да
не нужно ли вам в дорогу чего-нибудь? Вы изволили,
кажется, нуждаться в деньгах?
А ведь долго крепился давича в трактире, заламливал такие аллегории и екивоки, что,
кажись, век бы
не добился толку.
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.