Также рассказывал Антон много о своей госпоже, Глафире Петровне: какие они были рассудительные и бережливые; как некоторый господин, молодой сосед, подделывался было к ним, часто стал наезжать, и как они для него изволили даже надевать свой праздничный чепец с лентами цвету массака, и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на господина соседа за
неприличный вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» — приказали ему от дому отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все после их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу.
Неточные совпадения
Грановский и мы еще кой-как с ними ладили, не уступая начал; мы не делали из нашего разномыслия личного
вопроса. Белинский, страстный в своей нетерпимости, шел дальше и горько упрекал нас. «Я жид по натуре, — писал он мне из Петербурга, — и с филистимлянами за одним столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью в „Москвитянине“? Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с друзьями в
неприличных местах, ни назначать им там свидания».
Мы с сестрицей каждый день ходили к бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и
неприличные для дитяти
вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Решился он и дал себе слово как можно сторониться от всего вызывающего, от всего мóгущего сильно его компрометировать, как-то: от нескромных
вопросов, от чьих-нибудь шуточек и
неприличных намеков насчет всех обстоятельств вчерашнего вечера; решился даже отстраниться от обычных учтивостей с сослуживцами, то есть
вопросов о здоровье и прочее.
На днях учитель явился ко мне и сказал, что его стал мучить
вопрос: «Что было бы, если бы мужчины одевались по-женски?»
Вопрос несообразный, сверхъестественный и даже
неприличный, но нельзя сказать, чтобы на него трудно было ответить.
— А отчего? — горячее перебил Щелоков. — Отчего? Оттого, что вы все так постыдно равнодушны к самому высшему благу… к свободе совести! Для вас говорить о
вопросах веры, о других исповеданиях, о том, как насилуется совесть сотен тысяч, — праздные, почти
неприличные для передового человека
вопросы.