Неточные совпадения
В кондитерскую,
с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями,
с протянутыми вперед обнаженными
руками, порывисто вбежала девушка лет девятнадцати и, увидев Санина, тотчас бросилась к нему, схватила его за
руку и повлекла за собою, приговаривая задыхавшимся голосом: «Скорей, скорей, сюда, спасите!» Не из нежелания повиноваться, а просто от избытка изумления Санин не тотчас последовал за девушкой — и как бы уперся на месте: он в жизни не видывал подобной красавицы.
Она обернулась к чему — и
с таким отчаянием в голосе, во взгляде, в движении сжатой
руки, судорожно поднесенной к бледной щеке, произнесла: «Да идите же, идите!» — что он тотчас ринулся за нею в раскрытую дверь.
Санин проворно снял сюртук
с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и
руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими
руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались — слабо; та же слабая улыбка спустилась на бледные губы. Потом он двинул повислой
рукою — и
с размаху положил ее себе на грудь.
Тут он делал…» — Старик начал было какую-то необыкновенную фиоритуру — и на десятой ноте запнулся, закашлялся и, махнув
рукою, отвернулся и пробормотал: «Зачем вы меня мучите?» Джемма тотчас же вскочила со стула и, громко хлопая в ладоши,
с криком: «Браво!.. браво!» — подбежала к бедному отставному Яго и обеими
руками ласково потрепала его по плечам.
Джемма засмеялась, ударила брата по
руке, воскликнула, что он «всегда такое придумает!» Однако тотчас пошла в свою комнату и, вернувшись оттуда
с небольшой книжкой в
руке, уселась за столом перед лампой, оглянулась, подняла палец — «молчать, дескать!» — чисто итальянский жест — и принялась читать.
Г-н Клюбер начал
с того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой
руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой
руки, которую он скромно, но
с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство!
Кончилось тем, что и он словно замер — и сидел неподвижно, как очарованный, и всеми силами души своей любовался картиной, которую представляли ему и эта полутемная комната, где там и сям яркими точками рдели вставленные в зеленые старинные стаканы свежие, пышные розы — и эта заснувшая женщина
с скромно подобранными
руками и добрым, усталым лицом, окаймленным снежной белизной подушки, и это молодое, чутко-настороженное и тоже доброе, умное, чистое и несказанно прекрасное существо
с такими черными глубокими, залитыми тенью и все-таки светившимися глазами…
Колокольчик звякнул над наружной дверью. Молодой крестьянский парень в меховой шапке и красном жилете вошел
с улицы в кондитерскую.
С самого утра ни один покупатель не заглядывал в нее… «Вот так-то мы торгуем!» — заметила со вздохом во время завтрака фрау Леноре Санину. Она продолжала дремать; Джемма боялась принять
руку от подушки и шепнула Санину: «Ступайте поторгуйте вы за меня!» Санин тотчас же на цыпочках вышел в кондитерскую. Парню требовалось четверть фунта мятных лепешек.
На следующий день Санин лежал еще в постели, как уже Эмиль, в праздничном платье,
с тросточкой в
руке и сильно напомаженный, ворвался к нему в комнату и объявил, что герр Клюбер сейчас прибудет
с каретой, что погода обещает быть удивительной, что у них уже все готово, но что мама не поедет, потому что у нее опять разболелась голова.
— Однако надо действовать, не терять времени, — воскликнул он громко, вскочил и увидал перед собой Панталеоне
с записочкой в
руке.
В правой
руке он держал черную шляпу из заячьего пуха, в левой две толстые замшевые перчатки; галстух он повязал еще шире и выше обыкновенного — и в накрахмаленное жабо воткнул булавку
с камнем, называемым «кошачьим глазом» o eil de chat).
Он стал прощаться
с Джеммой. Вспомнилось ему почему-то расставание Ленского
с Ольгой в «Онегине». Он крепко стиснул ей
руку и попытался заглянуть ей в лицо — но она слегка отворотилась и высвободила свои пальцы.
Голова Санина приходилась в уровень
с подоконником; он невольно прильнул к нему — и Джемма ухватилась обеими
руками за его плечи, припала грудью к его голове.
— Что это было такое? Молния? — спросила она, широко поводя глазами и не принимая
с его плеч своих обнаженных
рук.
— Позвольте… позвольте мне ехать
с вами, — пролепетал Эмиль трепетным голосом — и сложил
руки. Зубы у него стучали как в лихорадке. — Я вам не помешаю — только возьмите меня!
Он протянул ему
руку. Эмиль покачнулся вперед, всхлипнул, прижал се к своим губам — и, соскочив
с дороги, побежал назад к Франкфурту, через поле.
Он нес в одной
руке глиняный кувшин
с водою — на всякий случай; сумка
с хирургическими инструментами и бинтами болталась на его левом плече.
Г-н фон Рихтер нес ящик
с пистолетами, г-н фон Дöнгоф вертел в
руке — вероятно, для «шику» — небольшой хлыстик.
Он помялся на месте — и нерешительно протянул
руку вперед. Санин быстро приблизился к нему — и пожал ее. Оба молодых человека
с улыбкой поглядели друг на друга — и лица у обоих покрылись краской.
Вспомнил он флегматического доктора, вспомнил, как он улыбнулся — то есть сморщил нос, когда увидел его выходившего из лесу чуть не под
руку с бароном Дöнгофом.
Многоглаголиво,
с видимым удовольствием сообщил ему Панталеоне все подробности поединка и, уж конечно, не преминул снова упомянуть о монументе из бронзы, о статуе командора! Он даже встал
с своего места и, растопырив ноги, для удержания равновесия, скрестив на груди
руки и презрительно скосясь через плечо — воочию представлял командора-Санина! Эмиль слушал
с благоговением, изредка прерывая рассказ восклицанием или быстро приподнимаясь и столь же быстро целуя своего героического друга.
— Что
с вами, моя добрая, милая госпожа Розелли? — начал Санин, подсев к ней и
с тихой лаской касаясь ее
руки. — Что случилось? успокойтесь, прошу вас.
Сказав эти слова, Джемма еще ниже наклонила голову, и правая ее
рука,
с двумя вишнями в пальцах, остановилась на воздухе между корзинкой и тарелкой.
И действительно: не успел он войти в свою комнату, не успел сесть перед письменным столом, как, облокотясь об этот самый стол обеими
руками и прижав обе ладони к лицу, — он горестно и глухо воскликнул: «Я ее люблю, люблю безумно!» — и весь внутренне зарделся, как уголь,
с которого внезапно сдули наросший слой мертвого пепла.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее
с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед собою Эмиля.
С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в
руке, молодой энтузиаст спешил домой.
Санин вскочил
с дивана и выхватил ее из
рук Эмиля. Страсть в нем слишком сильно разыгралась: не до скрытности было ему теперь, не до соблюдения приличия — даже перед этим мальчиком, ее братом. Он бы посовестился его, он бы принудил себя — если б мог!
Джемма схватила его
руку и,
с спокойной решительностью подав ему свою, посмотрела прямо в лицо своему бывшему жениху… Тот прищурился, съежился, вильнул в сторону — и, пробормотав сквозь зубы: «Обычный конец песенки!» (Das alte Ende vom Liede!) — удалился той же щегольской, слегка подпрыгивающей походкой.
— Что он сказал, негодяй? — спросил Санин и хотел было броситься вслед за Клюбером; но Джемма его удержала и пошла
с ним дальше, уже не принимая
руки, продетой в его
руку.
Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще
с горестью и упреком, но уже не
с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его — не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за
руку и не тотчас отняла ее… потом она заплакала опять — но уже совсем другими слезами… потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован'Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде…
Прошло еще мгновенье — и оба преступника — Санин и Джемма — уже лежали на коленях у ног ее, и она клала им поочередно свои
руки на головы; прошло другое мгновенье — и они уже обнимали и целовали ее, и Эмиль,
с сияющим от восторга лицом, вбежал в комнату и тоже бросился к тесно сплоченной группе.
Он попросил обеих женщин сесть, а сам стал перед ними — и, размахивая
руками да ероша волосы, сообщил им все: встречу
с Полозовым, предполагаемую поездку в Висбаден, возможность продажи имения.
— Если ничем не кончится наше дело — послезавтра; если же оно пойдет на лад — может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае — минуты не промешкаю. Ведь я душу свою оставляю здесь! Однако я
с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать… Дайте мне
руку на счастье, фрау Леноре, — у нас в России всегда так делается.
Полюбовавшись им минуты
с две, Санин хотел было заговорить, нарушить эту священную тишину — как вдруг дверь из соседней комнаты растворилась, и на пороге появилась молодая, красивая дама в белом шелковом платье,
с черными кружевами, в бриллиантах на
руках и на шее — сама Марья Николаевна Полозова.
— Ах, извините! — проговорила она
с полусмущенной, полунасмешливой улыбкой, мгновенно прихватив
рукою конец одной косы и вперив на Санина свои большие серые светлые глаза. — Я не думала, что вы уже пришли.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки
с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему
руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, —
с живостью проговорила Марья Николаевна, разом ставя оба обнаженные локтя на стол и нетерпеливо постукивая ногтями одной
руки о ногти другой. — Правда, вы, говорят, женитесь?
Марья Николаевна вдруг засмеялась, засмеялась до красноты всего лица, поднесла платок к губам, встала
с кресла и, покачиваясь, как усталая, подошла к Санину и протянула ему
руку. Он раскланялся и направился к двери.
— Ну, не буду, не буду, — поспешно проговорила Марья Николаевна. — Вам это неприятно, простите меня, не буду! не сердитесь! — Полозов появился из соседней комнаты
с листом газеты в
руках. — Что ты? или обед готов?
— Последний французский актер в последнем провинциальном городишке естественнее и лучше играет, чем первая немецкая знаменитость, —
с негодованием воскликнула она и пересела в заднюю комнатку. — Подите сюда, — сказала она Санину, постукивая
рукою возле себя по дивану. — Будемте болтать.
Вот что думал Санин, ложась спать; но что он подумал на следующий день, когда Марья Николаевна нетерпеливо постучала коралловой ручкой хлыстика в его дверь, когда он увидел ее на пороге своей комнаты —
с шлейфом темно-синей амазонки на
руке,
с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях,
с откинутым на плечо вуалем,
с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице, — что он подумал тогда — об этом молчит история.
Поравнявшись
с трактиром, Марья Николаевна подозвала грума и сообщила ему, что она от него требовала. Грум, человек английского происхождения и английского темперамента, молча поднес
руку к козырьку своей фуражки, соскочил
с лошади и взял ее под уздцы.
Санин соскочил
с коня и подбежал к ней. Она оперлась об его плечи, мгновенно спрыгнула на землю и села на одном из моховых бугров. Он стоял перед нею, держа в
руках поводья обеих лошадей.
— Я еду туда, где будешь ты, — и буду
с тобой, пока ты меня не прогонишь, — отвечал он
с отчаянием и припал к
рукам своей властительницы. Она высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его волосы. Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество — а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза.