Неточные совпадения
Я
был здоров, молод, весел, деньги у меня
не переводились, заботы еще
не успели завестись — я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом.
Признаться сказать, рана моего сердца
не очень
была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость
не тешится! — и поселился в З.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело
было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них
не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
Может
быть,
не всякий знает, что такое коммерш.
— Я никак
не ожидал…. в таком захолустье, — начал
было я.
Девушка, которую он назвал своей сестрою, с первого взгляда показалась мне очень миловидной.
Было что-то свое, особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлыми глазами. Она
была грациозно сложена, но как будто
не вполне еще развита. Она нисколько
не походила на своего брата.
Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со мной. Я
не видал существа более подвижного. Ни одно мгновенье она
не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова,
напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась
не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен.
Чуть
не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл
было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу
не вспомнил о моей жестокой красавице… «Что же это значит? — спросил я самого себя. — Разве я
не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.
Гагин ничего
не отвечал ей; а она, с стаканом в руке, пустилась карабкаться по развалинам, изредка останавливаясь, наклоняясь и с забавной важностью роняя несколько капель воды, ярко блестевших на солнце. Ее движенья
были очень милы, но мне по-прежнему
было досадно на нее, хотя я невольно любовался ее легкостью и ловкостью. На одном опасном месте она нарочно вскрикнула и потом захохотала… Мне стало еще досаднее.
Гагин
не мешал ей: заметно
было, что он привык потакать ей во всем.
Он
был очень мил и умен, но я
не мог себе представить, что с ним станется, как только он возмужает.
Солнце село, и мне уже пора
было идти домой. Ася все еще
не возвращалась.
На ней
было старенькое платьице, волосы она зачесала за уши и сидела,
не шевелясь, у окна да шила в пяльцах, скромно, тихо, точно она век свой ничем другим
не занималась.
Гагин, уходя, просил ее позаботиться о том, чтобы суп
был не слишком жидок.
От него, несмотря на его шляпу а la Van Dyck и блузу, так и веяло мягким, полуизнеженным, великорусским дворянином, а она
не походила на барышню; во всех ее движениях
было что-то неспокойное: этот дичок недавно
был привит, это вино еще бродило.
По природе стыдливая и робкая, она досадовала на свою застенчивость и с досады насильственно старалась
быть развязной и смелой, что ей
не всегда удавалось.
На следующий день я опять
не узнал ее, пока
не догадался, что ей вдруг вошло в голову:
быть домовитой и степенной, как Доротея.
Я улыбался, потирал руки, удивлялся случаю, внезапно подтвердившему мои догадки (я ни на одно мгновенье
не усомнился в их справедливости), а между тем на сердце у меня
было очень горько.
Я спал дурно и на другое утро встал рано, привязал походную котомочку за спину и, объявив своей хозяйке, чтобы она
не ждала меня к ночи, отправился пешком в горы, вверх по течению реки, на которой лежит городок З. Эти горы, отрасли хребта, называемого Собачьей спиной (Hundsrück), очень любопытны в геологическом отношении; в особенности замечательны они правильностью и чистотой базальтовых слоев; но мне
было не до геологических наблюдений.
Я
не отдавал себе отчета в том, что во мне происходило; одно чувство
было мне ясно: нежелание видеться с Гагиными.
Признаюсь, мне стало очень досадно на Асю; уж и без того мне
было не по себе, а тут опять этот неестественный смех, эти странные ужимки.
Я
не обратил особенного внимания на нее; она
была дика, проворна и молчалива, как зверек, и как только я входил в любимую комнату моего отца, огромную и мрачную комнату, где скончалась моя мать и где даже днем зажигались свечки, она тотчас пряталась за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами.
Отец мой сильно к ней привязался и после моего отъезда из деревни хотел даже жениться на ней, но она сама
не согласилась
быть его женой, несмотря на его просьбы.
— Покойница Татьяна Васильевна, — так докладывал мне Яков, стоя у двери с закинутыми назад руками, — во всем
были рассудительны и
не захотели батюшку вашего обидеть. Что, мол, я вам за жена? какая я барыня? так они говорить изволили, при мне говорили-с.
Татьяна даже
не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе
было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Он
был ее учителем; кроме его, она никого
не видала.
Он
не баловал ее, то
есть не нянчился с нею; но он любил ее страстно и никогда ничего ей
не запрещал: он в душе считал себя перед ней виноватым.
Она хотела
быть не хуже других барышень; она бросилась на книги.
Как мне ни больно
было с ней расстаться, — жить с ней вместе я никак
не мог; я поместил ее в один из лучших пансионов.
Ася
была чрезвычайно понятлива, училась прекрасно, лучше всех; но никак
не хотела подойти под общий уровень, упрямилась, глядела букой…
Я
не мог слишком винить ее: в ее положении ей надо
было либо прислуживаться, либо дичиться.
— Все так, — заговорил опять Гагин, — но с нею мне беда. Порох она настоящий. До сих пор ей никто
не нравился, но беда, если она кого полюбит! Я иногда
не знаю, как с ней
быть. На днях она что вздумала: начала вдруг уверять меня, что я к ней стал холоднее прежнего и что она одного меня любит и век
будет меня одного любить… И при этом так расплакалась…
— Так вот что… — промолвил
было я и прикусил язык. — А скажите-ка мне, — спросил я Гагина: дело между нами пошло на откровенность, — неужели в самом деле ей до сих пор никто
не нравился? В Петербурге видала же она молодых людей?
— И вам
не скучно
было без нас? — начала Ася.
— Я уходила… потому что… Я теперь вот
не уйду, — прибавила она с доверчивой лаской в голосе, — вы сегодня
были сердиты.
—
Не знаю, но вы
были сердиты и ушли сердитыми. Мне
было очень досадно, что вы так ушли, и я рада, что вы вернулись.
— Сама
не знаю. Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы
не должны судить меня… по тому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? [Лорелея — имя девушки, героини немецкого фольклора. Лорелея зазывала своим пением рыбаков, и те разбивались о скалы.] Ведь это еескала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне нравится эта сказка. Фрау Луизе мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе
есть черный кот с желтыми глазами…
«Невозможно», — чуть
было не повторил я… Но я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил...
— Я
не должна
была сделать вам такой вопрос,
не правда ли? Извините меня, я привыкла болтать все, что мне в голову входит. Оттого-то я и боюсь говорить.
Но мне
было не до рассказов. Я глядел на нее, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами — небо, земля и воды; самый воздух, казалось,
был насыщен блеском.
— Да, хорошо! — так же тихо отвечала она,
не смотря на меня. — Если б мы с вами
были птицы, — как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве… Но мы
не птицы.
— Поживите — узнаете.
Есть чувства, которые поднимают нас от земли.
Не беспокойтесь, у вас
будут крылья.
Что я чувствовал,
было не то смутное, еще недавно испытанное ощущение всеобъемлющих желаний, когда душа ширится, звучит, когда ей кажется, что она все понимает и все любит…
Отправляясь на следующий день к Гагиным, я
не спрашивал себя, влюблен ли я в Асю, но я много размышлял о ней, ее судьба меня занимала, я радовался неожиданному нашему сближению. Я чувствовал, что только с вчерашнего дня я узнал ее; до тех пор она отворачивалась от меня. И вот, когда она раскрылась, наконец, передо мною, каким пленительным светом озарился ее образ, как он
был нов для меня, какие тайные обаяния стыдливо в нем сквозили…
Бодро шел я по знакомой дороге, беспрестанно посматривая на издали белевший домик; я
не только о будущем — я о завтрашнем дне
не думал; мне
было очень хорошо.
Ася покраснела, когда я вошел в комнату; я заметил, что она опять принарядилась, но выражение ее лица
не шло к ее наряду: оно
было печально.
— Когда я жила с матушкой… я думала, отчего это никто
не может знать, что с ним
будет; а иногда и видишь беду — да спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей правды?.. Потом я думала, что я ничего
не знаю, что мне надобно учиться. Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Я
не умею играть на фортепьяно,
не умею рисовать, я даже шью плохо. У меня нет никаких способностей, со мной, должно
быть, очень скучно.
— Я воображаю, что я скоро умру; мне иногда кажется, что все вокруг меня со мною прощается. Умереть лучше, чем жить так… Ах!
не глядите так на меня; я, право,
не притворяюсь. А то я вас опять бояться
буду.
Гагин взял записку, быстро пробежал ее и уронил руки на колени. Выражение изумления на его лице
было очень забавно, но мне
было не до смеху.
Вот на чем мы остановились, наконец: во избежание беды я должен
был идти на свиданье и честно объясниться с Асей; Гагин обязался сидеть дома и
не подать вида, что ему известна ее записка; а вечером мы положили сойтись опять.