Неточные совпадения
Когда
профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я
знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать
профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но
профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
— Нет, это он так, давал мне свой посмотреть, господин
профессор, — нашелся Иконин, и опять слово господин
профессор было последнее слово, которое он произнес на этом месте; и опять, проходя назад мимо меня, он взглянул на
профессоров, на меня, улыбнулся и пожал плечами, с выражением, говорившим: «Ничего, брат!» (Я после
узнал, что Иконин уже третий год являлся на вступительный экзамен.)
— Вы, верно, лучше
знаете, что улыбаетесь, — сказал мне
профессор дурным русским языком, — посмотрим. Ну, скажите вы.
Впоследствии я
узнал, что латинский
профессор покровительствовал Иконину и что Иконин даже жил у него. Я ответил тотчас же на вопрос из синтаксиса, который был предложен Иконину, но
профессор сделал печальное лицо и отвернулся от меня.
Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям; любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса
профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и,
зная, что за это могут распечь, после
профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре.
В отношении науки было то же самое: занимаясь мало, не записывая, он
знал математику превосходно и не хвастался, говоря, что собьет
профессора.
Неточные совпадения
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который
профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Нет, вы только говорите; вы, верно,
знаете всё это не хуже меня. Я, разумеется, не социальный
профессор, но меня это интересовало, и, право, если вас интересует, вы займитесь.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые
профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что,
узнав ее, он
узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Все тоже вставали и молча пили,
зная, что пьют за конституцию;
профессор, осушив стакан, говорил:
— Ну, а — какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных, утверждение справедливости? Это рекомендуется
профессорами на факультетских лекциях, но, как вы
знаете, практического значения не может иметь.