Неточные совпадения
Напротив, с нынешнего дня я уж больше
не буду
смотреть на женщин.
Несмотря
на то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка,
не смигивая,
смотрела прямо
на рот папа, чтобы
не проронить ни одного слова.
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели
на меня? Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое было
не умыто, волосы
не причесаны, платье в пуху, сапоги
не чищены и еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие
на меня? А они
смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Все таковые были с пушистыми подбородками, имели выпущенное белье и сидели смирно,
не раскрывая книг и тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью
смотрели на профессоров и экзаменные столы.
После ухода Иконина он верных минут пять, которые мне показались за пять часов, укладывал книги, билеты, сморкался, поправлял кресла, разваливался
на них,
смотрел в залу, по сторонам и повсюду, но только
не на меня.
С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую
на Тверской и хотя желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты,
не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря
на то, что мне было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством
посматривал на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые только были в кондитерской.
В последнее время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие этого нисколько
не изменилась: она еще была так молода и сильна, что, с какой бы стороны я ни
смотрел на Дмитрия, я
не мог
не видеть его совершенством.
Так как я
не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей
на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча
смотрели на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение
не показалось странным.
На другой день мы с Дубковым встретились у Володи,
не поминали об этой истории, но остались
на «вы», и
смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
Он ничего
не говорил, злобно
посматривал на меня и
на отца и только, когда к нему обращались, улыбался своею покорной, принужденной улыбкой, под которой он уж привык скрывать все свои чувства и особенно чувство стыда за своего отца, которое он
не мог
не испытывать при нас.
Я
не мог отвечать и молча
смотрел на нее.
Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю
не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что
на меня могут
смотреть, как
на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Но я почему-то
не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда я, женившись
на Сонечке, буду жить в деревне, как у меня будут маленькие дети, которые, ползая по полу, будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая
на заходящее солнце: «Дмитрий,
посмотри, какая прелесть!»
Любовь Сергеевна, как друг моего друга (я полагал), должна была сейчас же сказать мне что-нибудь очень дружеское и задушевное, и она даже
смотрела на меня довольно долго молча, как будто в нерешимости —
не будет ли уж слишком дружески то, что она намерена сказать мне; но она прервала это молчание только для того, чтобы спросить меня, в каком я факультете.
Потом снова она довольно долго пристально
смотрела на меня, видимо колеблясь: сказать или
не сказать это задушевное дружеское слово; и я, заметив это сомнение, выражением лица умолял ее сказать мне все, но она сказала: «Нынче, говорят, в университете уже мало занимаются науками», — и подозвала свою собачку Сюзетку.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию
не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер
смотрел то
на меня, то
на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается, хотя в душе был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Комната
не протоплена,
не убрана; суп, который один вам можно есть,
не заказан повару, за лекарством
не послано; но, изнуренная от ночного бдения, любящая жена ваша все с таким же выражением соболезнования
смотрит на вас, ходит
на цыпочках и шепотом отдает слугам непривычные и неясные приказания.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что
на нее приезжали
смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему
на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал
на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть
не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
Что-то, верно, сильно занимало ее и даже трогало, потому что она, видимо, забылась и мысли
не имела о себе и о том, что
на нее
смотрят.
«Сказать или
не сказать ему то, что я мечтал об наших сестрах?» Окончив молитву, Дмитрий лег ко мне
на постель и, облокотясь
на руку, долго, молча, ласковым и пристыженным взглядом
смотрел на меня.
Сквозь всю эту путаницу и притворство, как я теперь вспоминаю, во мне, однако, было что-то вроде таланта, потому что часто музыка делала
на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать
на фортепьяно; так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня
смотреть на музыку, как
на цель, как
на самостоятельное наслаждение, а
не на средство прельщать девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может быть, я бы сделался действительно порядочным музыкантом.
Я с завистью
смотрел на них и втихомолку работал над французским языком, над наукой кланяться,
не глядя
на того, кому кланяешься, над разговором, танцеваньем, над вырабатываньем в себе ко всему равнодушия и скуки, над ногтями,
на которых я резал себе мясо ножницами, — и все-таки чувствовал, что мне еще много оставалось труда для достижения цели.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла
на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко
не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще
не все благо; и чем больше я
смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне
на глаза.
Но в таких случаях папа и
не замечал ее глупостей, он все так же страстно, покашливая, с веселым восторгом
смотрел на нее.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно
смотрел в мою сторону.
На лице его уже
не было того выражения молодости и счастия, которое я замечал
на нем все это время. Он был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я
не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся
на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа
смотрели на меня так, что я чувствовал себя
не совсем принадлежащим и к их обществу.
— Я вам говорю, что я положил тут тетради, — сказал я, начиная нарочно горячиться, думая испугать его своей храбростью. — Все видели, — прибавил я, оглядываясь
на студентов; но хотя многие с любопытством
смотрели на меня, никто
не ответил.
Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже Фрейтага, вследствие чего каждый вторник и пятницу — дни, в которые она ездила, — я приходил в манеж
смотреть на нее, но всякий раз так боялся, что она меня увидит, и потому так далеко всегда становился от нее и бежал так скоро с того места, где она должна была пройти, так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою сторону, что я даже
не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор
не знаю, была ли она точно хороша собой или нет.
Несмотря
на обещание откровенности с Дмитрием, я никому, и ему тоже,
не говорил о том, как мне хотелось ездить
на балы и как больно и досадно было то, что про меня забывали и, видимо,
смотрели как
на какого-то философа, которым я вследствие того и прикидывался.
Я пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: «Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя
посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «Ты так
не говоришь со мной, когда мы одни», — и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще
не прицепился к нему как-нибудь.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек восемь. В числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества,
не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые времена все в нашем курсе с каким-то ужасом
смотрели на них и рассказывали друг другу их подвиги.
—
Не будет ли это неловко, — сказал Оперов своим тоненьким голоском, — что все мы, как редкость, придем
смотреть на него?
В таком расположении духа я приехал
на первый экзамен. Я сел
на лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними по-французски, и (как ни странно сказать) мне и мысль
не приходила о том, что сейчас надо будет отвечать из предмета, который я вовсе
не знаю. Я хладнокровно
смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и даже позволял себе подтрунивать над некоторыми.