Неточные совпадения
Несмотря на то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один другому, они
были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая,
смотрела прямо на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова.
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели на меня? Я
был ни большой, ни ребенок; лицо мое
было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они
смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Все таковые
были с пушистыми подбородками, имели выпущенное белье и сидели смирно, не раскрывая книг и тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью
смотрели на профессоров и экзаменные столы.
Он открыл
было рот, как мне казалось, чтобы начать отвечать, как вдруг профессор со звездой, с похвалой отпустив гимназиста,
посмотрел на него.
— Нет, это он так, давал мне свой
посмотреть, господин профессор, — нашелся Иконин, и опять слово господин профессор
было последнее слово, которое он произнес на этом месте; и опять, проходя назад мимо меня, он взглянул на профессоров, на меня, улыбнулся и пожал плечами, с выражением, говорившим: «Ничего, брат!» (Я после узнал, что Иконин уже третий год являлся на вступительный экзамен.)
Потом, как мне ни совестно
было показывать слишком большую радость, я не удержался, пошел в конюшню и каретный сарай,
посмотрел Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам, поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счастливо улыбаясь.
Семенов остановился, прищурил глаза и, оскалив свои белые зубы, как будто ему
было больно
смотреть на солнце, но собственно затем, чтобы показать свое равнодушие к моим дрожкам и мундиру, молча
посмотрел на меня и пошел дальше.
С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и хотя желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты, не мог удержаться и начал
есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря на то, что мне
было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством
посматривал на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые только
были в кондитерской.
В последнее время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие этого нисколько не изменилась: она еще
была так молода и сильна, что, с какой бы стороны я ни
смотрел на Дмитрия, я не мог не видеть его совершенством.
Какой-то незнакомый мне господин (должно
быть, неважный, судя по его скромному положению) сидел подле стола и очень внимательно
смотрел на игру.
Бутылка замороженного шампанского, на которую я старался
смотреть как можно равнодушнее, уже
была приготовлена.
Так как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она
была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе человека, дал ему деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча
смотрели на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
Я начинал понимать, в чем
было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко
смотрели или старались не
смотреть на меня в то время, как я говорил, и анекдот мой не вышел.
Может
быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это
было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и
смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
На Иленьку я так привык
смотреть свысока, и он так привык считать нас вправе это делать, что мне
было несколько неприятно, что он такой же студент, как и я.
Он прекрасный человек и
был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что на меня могут
смотреть, как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
«Что ж в самом деле, — подумал я, успокаивая себя, — это ничего, мы большие, два друга, едем в фаэтоне и рассуждаем о нашей будущей жизни. Всякому даже приятно бы
было теперь со стороны послушать и
посмотреть на нас».
Но я почему-то не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как
будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке,
буду жить в деревне, как у меня
будут маленькие дети, которые, ползая по полу,
будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий,
посмотри, какая прелесть!»
Любовь Сергеевна, как друг моего друга (я полагал), должна
была сейчас же сказать мне что-нибудь очень дружеское и задушевное, и она даже
смотрела на меня довольно долго молча, как будто в нерешимости — не
будет ли уж слишком дружески то, что она намерена сказать мне; но она прервала это молчание только для того, чтобы спросить меня, в каком я факультете.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер
смотрел то на меня, то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается, хотя в душе
был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек
был от того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Комната не протоплена, не убрана; суп, который один вам можно
есть, не заказан повару, за лекарством не послано; но, изнуренная от ночного бдения, любящая жена ваша все с таким же выражением соболезнования
смотрит на вас, ходит на цыпочках и шепотом отдает слугам непривычные и неясные приказания.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что
было теперь со мною, — повторение того, что
было уже со мною один раз: что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я
смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я вспомнил, что это еще раз прежде
было.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча
есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали
смотреть из Лондона и из Парижа, что там
есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж
было совсем как в деревне…
Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом,
быть так долго друг без друга? — и, торопясь куда-то, я побежал
смотреть, всё те же ли другие комнаты?
Гостиная
была все та же, светлая, высокая комната с желтеньким английским роялем и с большими открытыми окнами, в которые весело
смотрели зеленые деревья и желтые, красноватые дорожки сада.
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье —
были еще слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень молодые люди ко всему домашнему, или от общей людской слабости, встречая на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще такого я много встречу в жизни», — но только Володя еще до сих пор не
смотрел на Катеньку, как на женщину.
Сквозь всю эту путаницу и притворство, как я теперь вспоминаю, во мне, однако,
было что-то вроде таланта, потому что часто музыка делала на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать на фортепьяно; так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня
смотреть на музыку, как на цель, как на самостоятельное наслаждение, а не на средство прельщать девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может
быть, я бы сделался действительно порядочным музыкантом.
И вот тогда-то я ложился на свою постель, лицом к саду, и, закрывшись, сколько возможно
было, от комаров и летучих мышей,
смотрел в сад, слушал звуки ночи и мечтал о любви и счастии.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это время блестело в ее больших голубых глазах почти постоянно, исключая тех минут, когда на нее вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство,
было жалко и больно
смотреть на нее.
Мысли мои заняты
были будущей женитьбой отца, с той точки зрения, с которой
смотрел на нее Володя.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно
смотрел в мою сторону. На лице его уже не
было того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это время. Он
был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен
быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я
был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа
смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже Фрейтага, вследствие чего каждый вторник и пятницу — дни, в которые она ездила, — я приходил в манеж
смотреть на нее, но всякий раз так боялся, что она меня увидит, и потому так далеко всегда становился от нее и бежал так скоро с того места, где она должна
была пройти, так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою сторону, что я даже не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор не знаю,
была ли она точно хороша собой или нет.
Несмотря на обещание откровенности с Дмитрием, я никому, и ему тоже, не говорил о том, как мне хотелось ездить на балы и как больно и досадно
было то, что про меня забывали и, видимо,
смотрели как на какого-то философа, которым я вследствие того и прикидывался.
Володя, кажется,
был того же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда я это сделал и все-таки
было нехорошо, он больше не
смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых
был молчалив и печален.
— Господа! тушите свечи, — закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко, как только можно
было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все безмолвно
смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила торжественная минута.
Она так естественно показывала вид, что ей
было все равно говорить со мной, с братом или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку
смотреть на нее просто, как на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие, доставляемое его обществом.
— Ты
смотри не запей, — сказал Оперов, который сам ничего не
пил.
— Небось, — продолжал Зухин, слегка улыбаясь, а улыбка у него
была такая, что вы невольно замечали ее и
были ему благодарны за эту улыбку, — хоть и запью, так не беда; уж теперь, брат,
посмотрим, кто кого собьет, он ли меня, или я его. Уж готово, брат, — добавил он, хвастливо щелкнув себя по лбу. — Вот Семенов не провалился бы, он что-то сильно закутил.
Так что же такое
было та высота, с которой я
смотрел на них?
С начала курса в шайке кутил, главою которых
был Зухин,
было человек восемь. В числе их сначала
были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества, не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые времена все в нашем курсе с каким-то ужасом
смотрели на них и рассказывали друг другу их подвиги.
Главными героями этих подвигов
были Зухин, а в конце курса — Семенов. На Семенова все последнее время
смотрели с каким-то даже ужасом, и когда он приходил на лекцию, что случалось довольно редко, то в аудитории происходило волнение.
— Не
будет ли это неловко, — сказал Оперов своим тоненьким голоском, — что все мы, как редкость, придем
смотреть на него?
В таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними по-французски, и (как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том, что сейчас надо
будет отвечать из предмета, который я вовсе не знаю. Я хладнокровно
смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и даже позволял себе подтрунивать над некоторыми.
—
Посмотрим, как вы, — сказал Иленька, который, с тех пор как поступил в университет, совершенно взбунтовался против моего влияния, не улыбался, когда я говорил с ним, и
был дурно расположен ко мне.
Легкий мороз испуга пробежал у меня по спине только тогда, когда молодой профессор, тот самый, который экзаменовал меня на вступительном экзамене,
посмотрел мне прямо в лицо и я дотронулся до почтовой бумаги, на которой
были написаны билеты.