Неточные совпадения
Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце
говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, — все мне
говорило про красоту, счастье и добродетель,
говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.
Он сшил себе модное платье — оливковый фрак, модные панталоны со штрипками и длинную бекешу, которая очень шла к нему, и часто от него прекрасно пахло духами, когда он ездил в гости, и особенно к одной даме,
про которую Мими не
говорила иначе, как со вздохом и с таким лицом, на котором так и читаешь слова: «Бедные сироты!
Эта нанковая пожелтевшая ряса с протертой подкладкой, эти истертые кожаные черные переплеты книг с медными застежками, эти мутно-зеленые цветы с тщательно политой землей и обмытыми листьями, а особенно этот однообразно прерывистый звук маятника —
говорили мне внятно
про какую-то новую, доселе бывшую мне неизвестной, жизнь,
про жизнь уединения, молитвы, тихого, спокойного счастия…
Сознание свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то,
про которое я
говорил уже, до такой степени взволновали меня, что я решительно не мог совладеть с самим собою и приготавливался к экзамену очень плохо.
— Ну, тебе сдавать, — сказал он Дубкову. Я понял, что ему было неприятно, что я узнал
про то, что он играет в карты. Но в его выражении не было заметно смущения, оно как будто
говорило мне: «Да, играю, а ты удивляешься этому только потому, что еще молод. Это не только не дурно, но должно в наши лета».
Я уважал Дубкова, как только может уважать шестнадцатилетний мальчик двадцатисемилетнего адъютанта,
про которого все большие
говорят, что он чрезвычайно порядочный молодой человек, который отлично танцует,
говорит по-французски и который, в душе презирая мою молодость, видимо, старается скрывать это.
Валахина расспрашивала
про родных,
про брата,
про отца, потом рассказала мне
про свое горе — потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что со мною
говорить больше нечего, смотрела на меня молча, как будто
говоря: «Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый», — но со мной случилось странное обстоятельство.
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него был полон рот, — сказав что-нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и, производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь, мне все казалось, что он
про себя
говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
Про мать он
говорил с некоторой холодной и торжественной похвалой, как будто с целью предупредить всякое возражение по этому предмету;
про тетку он отзывался с восторгом, но и с некоторой снисходительностью;
про сестру он
говорил очень мало и как будто бы стыдясь мне
говорить о ней; но
про рыженькую, которую по-настоящему звали Любовью Сергеевной и которая была пожилая девушка, жившая по каким-то семейным отношениям в доме Нехлюдовых, он
говорил мне с одушевлением.
— Я очень счастлив, — сказал я ему вслед за этим, не обращая внимания на то, что он, видимо, был занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что я мог сказать ему. — Я ведь тебе
говорил, помнишь,
про одну барышню, в которую я был влюблен, бывши ребенком; я видел ее нынче, — продолжал я с увлечением, — и теперь я решительно влюблен в нее…
«Верно, она хочет
про меня
поговорить, — подумал я, выходя из комнаты, — верно, хочет сказать, что она заметила, что я очень и очень умный молодой человек». Я еще не успел пройти пятнадцати шагов, как толстая, запыхавшаяся Софья Ивановна, однако скорыми и легкими шагами, догнала меня.
Я
говорю про любовь к человеку, которая, смотря по большей или меньшей силе души, сосредоточивается на одном, на некоторых или изливается на многих,
про любовь к матери, к отцу, к брату, к детям, к товарищу, к подруге, к соотечественнику,
про любовь к человеку.
Смешно и странно сказать, но я уверен, что было очень много и теперь есть много людей известного общества, в особенности женщин, которых любовь к друзьям, мужьям, детям сейчас бы уничтожилась, ежели бы им только запретили
про нее
говорить по-французски.
В диванной, куда нас провел Фока и где он постлал нам постель, казалось, все — зеркало, ширмы, старый деревянный образ, каждая неровность стены, оклеенной белой бумагой, — все
говорило про страдания,
про смерть,
про то, чего уже больше никогда не будет.
Когда им случалось обращаться к нему с каким-нибудь серьезным вопросом (чего они, впрочем, уже старались избегать), если они спрашивали его мнения
про какой-нибудь роман или
про его занятия в университете, он делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое лицо,
говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с вопросом, произносил, вдруг сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь в этом роде.
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее странной, неловкой веселости,
про которую я уже
говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
— Ты знаешь,
про какой секрет
говорила Любочка? — сказал он мне, убедившись, что мы были одни.
— Володя! отчего же дряни? как ты смеешь так
говорить про Авдотью Васильевну? Коли папа на ней женится, так, стало быть, она не дрянь.
— Нечего «но все-таки», — перебила Любочка, разгорячившись, — я не
говорила, что дрянь эта барышня, в которую ты влюблен; как же ты можешь
говорить про папа и
про отличную женщину? Хоть ты старший брат, но ты мне не
говори, ты не должен
говорить.
Несмотря на обещание откровенности с Дмитрием, я никому, и ему тоже, не
говорил о том, как мне хотелось ездить на балы и как больно и досадно было то, что
про меня забывали и, видимо, смотрели как на какого-то философа, которым я вследствие того и прикидывался.
Я
говорил что-то
про высшее общество,
про пустоту людей и женщин и, наконец, так заврался, что остановился на половине слова какой-то фразы, которую не было никакой возможности кончить.
— Напротив, — вскричал я, вскакивая с кресел и с отчаянной храбростью глядя ему в глаза, — это нехорошо, что ты
говоришь; разве ты мне не
говорил про брата, — я тебе
про это не поминаю, потому что это бы было нечестно, — разве ты мне не
говорил… а я тебе скажу, как я тебя теперь понимаю.
Несмотря на то, что папа хотел приехать с женою в Москву только после нового года, он приехал в октябре, осенью, в то время, когда была еще отличная езда с собаками. Папа
говорил, что он изменил свое намерение, потому что дело его в сенате должно было слушаться; но Мими рассказывала, что Авдотья Васильевна в деревне так скучала, так часто
говорила про Москву и так притворялась нездоровою, что папа решился исполнить ее желание.
Хотя она нисколько не лгала,
говоря про то, что вся жизнь ее заключается в любви к мужу, и хотя она доказывала это всей своей жизнью, но, по нашему пониманию, такое беззастенчивое, беспрестанное твержение
про свою любовь было отвратительно, и мы стыдились за нее, когда она
говорила это при посторонних, еще более, чем когда она делала ошибки во французском языке.