Неточные совпадения
Случалось ли вам летом лечь спать
днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и
в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц
в саду и увидать насекомых, которые вьются
в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти
в сад порадоваться жизнью?
Потом буду ходить каждый
день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги эти отложу тоже на бедных) и
в точности буду исполнять все (что было это «все», я никак бы не мог сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал это «все» разумной, нравственной, безупречной жизни).
Первый
день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой
день двадцать один фунт, на третий
день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда
в каждой руке, и так, что буду сильнее всех
в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»
Я узнал от Николая, потому что папа ничего не рассказывал нам про свои игорные
дела, что он играл особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то ужасно много, положил деньги
в ломбард и весной не хотел больше играть.
Обед уже не был, как при maman или бабушке, каким-то обрядом, соединяющим
в известный час все семейство и разделяющим
день на две половины.
То ли
дело, бывало,
в Петровском, когда
в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят
в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа.
Или то ли
дело, бывало,
в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом
в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, — вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка,
в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты.
К великому удивлению моему, Иконин не только прочел, но и перевел несколько строк с помощью профессора, который ему подсказывал. Чувствуя свое превосходство перед таким слабым соперником, я не мог не улыбнуться и даже несколько презрительно, когда
дело дошло до анализа и Иконин по-прежнему погрузился
в очевидно безвыходное молчание. Я этой умной, слегка насмешливой улыбкой хотел понравиться профессору, но вышло наоборот.
Гаврило, дворецкий, догнал меня
в зале, поздравил с поступлением, передал, по приказанию папа, четыре беленькие бумажки и сказал, что, тоже по приказанию папа, с нынешнего
дня кучер Кузьма, пролетка и гнедой Красавчик
в моем полном распоряжении.
Обедать мы решили у Яра
в пятом часу; но так как Володя поехал к Дубкову, а Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то, сказав, что у него есть до обеда одно
дело, то я мог употребить два часа времени, как мне хотелось.
Я скоро понял,
в чем
дело, и с страшной головной болью, расслабленный, долго лежал на диване, с тупым вниманием вглядываясь
в герб Бостонжогло, изображенный на четвертке,
в валявшуюся на полу трубку, окурки и остатки кондитерских пирожков, и с разочарованием грустно думал: «Верно, я еще не совсем большой, если не могу курить, как другие, и что, видно, мне не судьба, как другим, держать чубук между средним и безымянным пальцем, затягиваться и пускать дым через русые усы».
С откровенностью, составлявшей необходимое условие наших отношений, я сказал ему, когда мы сели
в дрожки, что мне было грустно и больно видеть его
в нынешний счастливый для меня
день в таком тяжелом, неприятном для меня расположении духа.
Я начинал понимать,
в чем было
дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко смотрели или старались не смотреть на меня
в то время, как я говорил, и анекдот мой не вышел.
Когда я размышлял о том, как я поступил
в этом
деле, мне вдруг пришла страшная мысль, что я поступил как трус.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но
в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой
день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу
в глаза стало нам еще труднее.
Только гораздо после я стал совершенно иначе смотреть на это
дело и с комическим удовольствием вспоминать о ссоре с Колпиковым и раскаиваться
в незаслуженном оскорблении, которое я нанес доброму малому Дубкову.
Когда я
в тот же
день вечером рассказал Дмитрию свое приключение с Колпиковым, которого наружность я описал ему подробно, он удивился чрезвычайно.
Проснувшись на другой
день, первою мыслию моею было приключение с Колпиковым, опять я помычал, побегал по комнате, но делать было нечего; притом нынче был последний
день, который я проводил
в Москве, и надо было сделать, по приказанию папа, визиты, которые он мне сам написал на бумажке.
Мне было досадно за то, что он ставил меня
в такое фальшивое положение к своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание от весьма важного для меня тогда занятия — одеванья; а главное, этот преследующий меня запах перегара так расстроил меня, что я очень холодно сказал ему, что я не могу быть с Иленькой, потому что целый
день не буду дома.
— Да, ты не поверишь, как мне было неприятно, — говорил я
в тот же
день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень хорошее), — как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у князя.
Мой друг был совершенно прав; только гораздо, гораздо позднее я из опыта жизни убедился
в том, как вредно думать и еще вреднее говорить многое, кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быть спрятано от всех
в сердце каждого человека, — и
в том, что благородные слова редко сходятся с благородными
делами.
Я, который сейчас только говорил Дмитрию, своему другу, о том, как деньги портят отношения, на другой
день утром, перед нашим отъездом
в деревню, когда оказалось, что я промотал все свои деньги на разные картинки и стамбулки, взял у него двадцать пять рублей ассигнациями на дорогу, которые он предложил мне, и потом очень долго оставался ему должен.
Только когда мы выехали из города и грязно-пестрые улицы и несносный оглушительный шум мостовой заменились просторным видом полей и мягким похряскиванием колес по пыльной дороге и весенний пахучий воздух и простор охватил меня со всех сторон, только тогда я немного опомнился от разнообразных новых впечатлений и сознания свободы, которые
в эти два
дня совершенно меня запутали.
«Что ж
в самом
деле, — подумал я, успокаивая себя, — это ничего, мы большие, два друга, едем
в фаэтоне и рассуждаем о нашей будущей жизни. Всякому даже приятно бы было теперь со стороны послушать и посмотреть на нас».
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию не идущими ни к
делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер смотрел то на меня, то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается, хотя
в душе был уже убежден, что
в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Для того чтобы поддержать
в себе это приятное чувство, они постоянно
в самых изящных выражениях говорят о своей любви как самому предмету, так и всем тем, кому даже и нет до этой любви никакого
дела.
Но случится раз, совершенно неожиданно поднимется
в кругу этого семейства какой-нибудь, иногда кажущийся незначащим, вопрос о какой-нибудь блонде или визите на мужниных лошадях, — и, без всякой видимой причины, спор становится ожесточеннее и ожесточеннее, под завесой уже становится тесно для разбирательства
дела, и вдруг, к ужасу самих спорящих и к удивлению присутствующих, все истинные, грубые отношения вылезают наружу, завеса, уже ничего не прикрывая, праздно болтается между воюющими сторонами и только напоминает вам о том, как долго вы были ею обмануты.
Нехлюдовы не ужинали и расходились рано, а
в этот
день, так как у Дмитрия, по предсказанию Софьи Ивановны, точно разболелись зубы, мы ушли
в его комнату еще раньше обыкновенного.
На другой
день мы с Володей на почтовых уехали
в деревню.
Но, несмотря на все старание притворства перед другими и самим собой, несмотря на умышленное усвоение всех признаков, которые я замечал
в других
в влюбленном состоянии, я только
в продолжение двух
дней, и то не постоянно, а преимущественно по вечерам, вспоминал, что я влюблен, и, наконец, как скоро вошел
в новую колею деревенской жизни и занятий, совсем забыл о своей любви к Сонечке.
Я не отвечал ему и притворился спящим. Если бы я сказал что-нибудь, я бы заплакал. Когда я проснулся на другой
день утром, папа, еще не одетый,
в торжковских сапожках и халате, с сигарой
в зубах, сидел на постели у Володи и разговаривал и смеялся с ним. Он с веселым подергиваньем вскочил от Володи, подошел ко мне и, шлепнув меня своей большой рукой по спине, подставил мне щеку и прижал ее к моим губам.
Ну, а зимой, бог даст,
в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое
дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Я, разумеется, сказал, что отлично, и действительно находил это таковым. Папа
в этот
день имел какое-то особенно привлекательное, веселое, счастливое выражение, и эти новые отношения со мной, как с равным, как с товарищем, еще более заставляли меня любить его.
Действительно, трудно было решить, после того как мы вместе выросли и
в продолжение всего этого времени виделись каждый
день, как теперь, после первой разлуки, нам должно было встречаться.
Володя уже два года был большой, влюблялся беспрестанно во всех хорошеньких женщин, которых встречал; но, несмотря на то, что каждый
день виделся с Катенькой, которая тоже уже два года как носила длинное платье и с каждым
днем хорошела, ему и
в голову не приходила мысль о возможности влюбиться
в нее.
Например, то, что Любочка каждый
день на ночь крестила папа, то, что она и Катенька плакали
в часовне, когда ездили служить панихиду по матушке, то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя на фортепьянах, — все это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться, как большие, и как это им не совестно?
Нравились мне
в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства, и волшебные события, и цельные характеры: добрый, так уж совсем добрый; злой, так уж совсем злой, — именно так, как я воображал себе людей
в первой молодости; нравилось очень, очень много и то, что все это было по-французски и что те благородные слова, которые говорили благородные герои, я мог запомнить, упомянуть при случае
в благородном
деле.
Меня очень удивило
в первый
день нашего приезда то, что папа назвал наших соседей Епифановых славными людьми, и еще больше удивило то, что он ездил к ним.
Сделавшись помещиком, Петр Васильевич надел отцовскую бекешу, хранившуюся
в кладовой, уничтожил экипажи и лошадей, отучил гостей ездить
в Мытища, а раскопал копани, увеличил запашку, уменьшил крестьянской земли, срубил своими и хозяйственно продал рощу — и поправил
дела.
Но, несмотря на это цветущее положение
дел, он удержал те же стоические наклонности, которыми, казалось, мрачно гордился перед своими и посторонними, и часто, заикаясь, говорил, что «кто меня истинно хочет видеть, тот рад будет видеть меня и
в тулупе, тот будет и щи и кашу мою есть.
Любочка рассказывала мне, что, когда еще нас не было
в деревне, они каждый
день виделись с Епифановыми, и было чрезвычайно весело. Папа, с своим умением устраивать все как-то оригинально, шутливо и вместе с тем просто и изящно, затеивал то охоты, то рыбные ловли, то какие-то фейерверки, на которых присутствовали Епифановы. И было бы еще веселее, ежели бы не этот несносный Петр Васильевич, который дулся, заикался и все расстраивал, говорила Любочка.
С тех пор как мы приехали, Епифановы только два раза были у нас, и раз мы все ездили к ним. После же Петрова
дня,
в который, на именинах папа, были они и пропасть гостей, отношения наши с Епифановыми почему-то совершеннно прекратились, и только папа один продолжал ездить к ним.
В конце августа папа снова стал ездить к соседям и за
день до нашего (моего и Володи) отъезда
в Москву объявил нам, что он женится на Авдотье Васильевне Епифановой.
Накануне этого официального извещения все
в доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый
день из своей комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только к обеду, с каким-то оскорбленным выражением лица, явно заимствованным от своей матери; Любочка, напротив, была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
— Ничего нет отличного
в твоем секрете, — сказал ей Володя, не
разделяя ее удовольствия, — коли бы ты могла думать о чем-нибудь серьезно, ты бы поняла, что это, напротив, очень худо.
Мы редко говорили с Володей с глазу на глаз и о чем-нибудь серьезном, так что, когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и
в глазах у нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя; но теперь,
в ответ на смущение, выразившееся
в моих глазах, он пристально и серьезно продолжал глядеть мне
в глаза с выражением, говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки мы братья и должны посоветоваться между собой о важном семейном
деле». Я понял его, и он продолжал...
На другой
день погода была дурная, и еще ни папа, ни дамы не выходили к чаю, когда я пришел
в гостиную.
Свадьба должна была быть через две недели; но лекции наши начинались, и мы с Володей
в начале сентября поехали
в Москву. Нехлюдовы тоже вернулись из деревни. Дмитрий (с которым мы, расставаясь, дали слово писать друг другу и, разумеется, не писали ни разу) тотчас же приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой
день повезет
в первый раз
в университет на лекции.
Я не принадлежал ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению, злился. Один студент на лавке передо мной грыз ногти, которые были все
в красных заусенцах, и это мне показалось до того противно, что я даже пересел от него подальше.
В душе же мне, помню,
в этот первый
день было очень грустно.
Сердечные
дела занимали меня
в эту зиму довольно много.