Неточные совпадения
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее
цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека
есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Буду каждое воскресенье ходить непременно в церковь, и еще после
целый час читать Евангелие, потом из беленькой, которую я
буду получать каждый месяц, когда поступлю в университет, непременно два с полтиной (одну десятую) я
буду отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал: и не нищим, а стану отыскивать таких бедных, сироту или старушку, про которых никто не знает.
— Вот видно, что ты иностранка (ничего не могло
быть обиднее для Катеньки названия иностранки, с этой-то
целью и употребила его Любочка), — перед этаким таинством, — продолжала она с важностью в голосе, — и ты меня нарочно расстраиваешь… ты бы должна понимать… это совсем не шутка…
— Не ожидала я, чтоб ты
была такая злая, — сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя от нас, — в такую минуту, и нарочно,
целый век, все вводит в грех. Я к тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями.
Я
был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу; я
поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо монаха
было совершенно спокойно.
Мне
было досадно за то, что он ставил меня в такое фальшивое положение к своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание от весьма важного для меня тогда занятия — одеванья; а главное, этот преследующий меня запах перегара так расстроил меня, что я очень холодно сказал ему, что я не могу
быть с Иленькой, потому что
целый день не
буду дома.
Князь
был со мной очень ласков,
поцеловал меня, то
есть приложил на секунду к моей щеке мягкие, сухие и холодные губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал, пишу ли я всё стихи, как те, которые написал в именины бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать.
— Да, ты не поверишь, как мне
было неприятно, — говорил я в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень хорошее), — как мне неприятно
было нынче
целых два часа пробыть у князя.
Про мать он говорил с некоторой холодной и торжественной похвалой, как будто с
целью предупредить всякое возражение по этому предмету; про тетку он отзывался с восторгом, но и с некоторой снисходительностью; про сестру он говорил очень мало и как будто бы стыдясь мне говорить о ней; но про рыженькую, которую по-настоящему звали Любовью Сергеевной и которая
была пожилая девушка, жившая по каким-то семейным отношениям в доме Нехлюдовых, он говорил мне с одушевлением.
— Отчего ж нет? — продолжал он после моего утвердительного ответа, — ведь моя
цель, как и всякого благоразумного человека, —
быть счастливым и хорошим, сколько возможно; и с ней, ежели только она захочет этого, когда я
буду совершенно независим, я с ней
буду и счастливее и лучше, чем с первой красавицей в мире.
Когда я вошел на галерею, она взяла мою руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который
был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них
целые сутки.
Они часто переменяют предметы своей любви, так как их главная
цель состоит только в том, чтоб приятное чувство любви
было постоянно возбуждаемо.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча
есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там
есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним
целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж
было совсем как в деревне…
Следуя своему правилу
быть всегда оригинальным и считая, что такие умные люди, как я и княгиня, должны стоять выше банальной учтивости, я отвечал, что терпеть не могу гулять без всякой
цели, и ежели уж люблю гулять, то совершенно один.
Сквозь всю эту путаницу и притворство, как я теперь вспоминаю, во мне, однако,
было что-то вроде таланта, потому что часто музыка делала на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать на фортепьяно; так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня смотреть на музыку, как на
цель, как на самостоятельное наслаждение, а не на средство прельщать девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может
быть, я бы сделался действительно порядочным музыкантом.
Уже несколько раз в продолжение этого рассказа я намекал на понятие, соответствующее этому французскому заглавию, и теперь чувствую необходимость посвятить
целую главу этому понятию, которое в моей жизни
было одним из самых пагубных, ложных понятий, привитых мне воспитанием и обществом.
В полнолуние я часто
целые ночи напролет проводил сидя на своем тюфяке, вглядываясь в свет и тени, вслушиваясь в тишину и звуки, мечтая о различных предметах, преимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастием в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор дано
было только воображать его.
Накануне этого официального извещения все в доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила
целый день из своей комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только к обеду, с каким-то оскорбленным выражением лица, явно заимствованным от своей матери; Любочка, напротив,
была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
Вспомнив, как Володя
целовал прошлого года кошелек своей барышни, я попробовал сделать то же, и действительно, когда я один вечером в своей комнате стал мечтать, глядя на цветок, и прикладывать его к губам, я почувствовал некоторое приятно-слезливое расположение и снова
был влюблен или так предполагал в продолжение нескольких дней.
Я
выпил уже
целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не только не казалось весело, но я даже
был уверен, что и мне и всем
было скучно и что я и все только почему-то считали необходимым притворяться, что им очень весело.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их
целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами,
пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно
было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не
был пьян; помню еще, что ужинали и
пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове
было холодно, и что, уезжая, я заметил, что
было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя
было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много
пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька —
были такие же женщины, как и все, нисколько не ниже других, и вспомнил бы, что по
целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи: «Au banquet de la vie, infortuné convive…» [«На жизненном пиру несчастный сотрапезник…» (фр.)] или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили в продолжение нескольких часов сряду.
Я
был очень доволен тем, что высказал ему все, совершенно забывая то, что единственно возможная
цель этого высказывания, состоящая в том, чтоб он признался в недостатках, которые я обличал в нем, не могла
быть достигнута в настоящую минуту, когда он
был разгорячен.
Она любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно первое время и когда он видел, что она не ему одному нравилась. Единственная
цель ее жизни
была приобретение любви своего мужа; но она делала, казалось, нарочно все, что только могло
быть ему неприятно, и все с
целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.
Он
был необычайно умен, в особенности понятлив: ему легче
было сразу обнять
целый многосложный предмет, предвидеть все его частности и выводы, чем посредством сознания обсудить законы, по которым производились эти выводы.