Неточные совпадения
С
тех пор обе власти постоянно помогали друг другу и стремились только к
внешней славе.
Всякое состояние по этому учению есть только известная ступень на пути к недостижимому внутреннему и
внешнему совершенству и потому не имеет значения. Благо только в движении к совершенству, остановка же на каком бы
то ни было состоянии есть прекращение блага.
Чем менее было понято учение,
тем оно представлялось темнее и
тем нужнее были
внешние доказательства его истинности.
Самая постановка вопроса показывала, что обсуждавшие его не понимали учения Христа, отвергающего все
внешние обряды: омовения, очищения, посты, субботы. Прямо сказано: «сквернит не
то, что в уста входит, а
то, что исходит из сердца», и потому вопрос о крещении необрезанных мог возникнуть только среди людей, любивших учителя, смутно чуявших величие его учения, но еще очень неясно понимавших самое учение. Так оно и было.
И вот для решения вопроса, самая постановка которого показывает непонимание учения, были произнесены на этом собрании, как это описывает книга Деяний, в первый раз долженствовавшие
внешним образом утвердить справедливость известных утверждений, эти страшные, наделавшие столько зла, слова: «угодно святому духу и нам», т. е. утверждалось, что справедливость
того, что они постановили, засвидетельствована чудесным участием в этом решении святого духа, т. е. бога.
В Евангелии есть указание против церкви как
внешнего авторитета, самое очевидное и ясное, в
том месте, где говорится, чтобы ученики Христа никого не называли учителями и отцами.
Если допустить понятие церкви в
том значении, которое дает ему Хомяков, т. е. как собрание людей, соединенных любовью и истиной,
то всё, что может сказать всякий человек по отношению этого собрания, — это
то, что весьма желательно быть членом такого собрания, если такое существует, т. е. быть в любви и истине; но нет никаких
внешних признаков, по которым можно бы было себя или другого причислить к этому святому собранию или отвергнуть от него, так как никакое
внешнее учреждение не может отвечать этому понятию.]
Это сказано о фарисеях, которые исполняли все
внешние предписания закона, и потому слова: «что велят вам соблюдать, соблюдайте», относятся к делам милости и добра, слова же: «по делам же их не поступайте, они говорят, но не делают», относятся к исполнению обрядов и упущению дел добра и имеют как раз обратный смысл
того, который хотят придать этому месту церковники, толкуя так, что соблюдать велено обряды.
Разве что-либо другое делало и делает католичество с своим запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей покорности церковным руководителям и непогрешимому папе? Разве что-либо другое, чем русская церковь, проповедует католичество?
Тот же
внешний культ,
те же мощи, чудеса и статуи, чудодейственные Notre-Dames и процессии.
Те же возвышенно туманные суждения о христианстве в книгах и проповедях, а когда дойдет до дела,
то поддерживание самого грубого идолопоклонства.
Сущность всякого религиозного учения — не в желании символического выражения сил природы, не в страхе перед ними, не в потребности к чудесному и не во
внешних формах ее проявления, как это думают люди науки. Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать
тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества.
Учение Христа
тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не
внешними правилами, а внутренним сознанием возможности достижения божеского совершенства. И в душе человека находятся не умеренные правила справедливости и филантропии, а идеал полного, бесконечного божеского совершенства. Только стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни человека от животного состояния к божескому настолько, насколько это возможно в этой жизни.
Христианство признает любовь и к себе, и к семье, и к народу, и к человечеству, не только к человечеству, но ко всему живому, ко всему существующему, признает необходимость бесконечного расширения области любви; но предмет этой любви оно находит не вне себя, не в совокупности личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем
внешнем мире, но в себе же, в своей личности, но личности божеской, сущность которой есть
та самая любовь, к потребности расширения которой приведена была личность животная, спасаясь от сознания своей погибельности.
Различие христианского учения от прежних —
то, что прежнее учение общественное говорило: живи противно твоей природе (подразумевая одну животную природу), подчиняй ее
внешнему закону семьи, общества, государства; христианство говорит: живи сообразно твоей природе (подразумевая божественную природу), не подчиняя ее ничему, — ни своей, ни чужой животной природе, и ты достигнешь
того самого, к чему ты стремишься, подчиняя
внешним законам свою
внешнюю природу.
Смысл речи Каприви, переведенной на простой язык,
тот, что деньги нужны не для противодействия
внешним врагам, а для подкупа унтер-офицеров, с
тем чтобы они были готовы действовать против подавленного рабочего народа.
Если прежде человеку говорили, что он без подчинения власти государства будет подвержен нападениям злых людей, внутренних и
внешних врагов, будет вынужден сам бороться с ними, подвергаться убийству, что поэтому ему выгодно нести некоторые лишения для избавления себя от этих бед,
то человек мог верить этому, так как жертвы, которые он приносил государству, были только жертвы частные и давали ему надежду на спокойную жизнь в неуничтожающемся государстве, во имя которого он принес свои жертвы.
Люди, облеченные святостью, считали злом
то, что люди и учреждения, облеченные светской властью, считали добром, и наоборот; и борьба становилась всё жесточе и жесточе. И чем дальше держались люди такого способа разрешения борьбы,
тем очевиднее становилось, что этот способ не годится, потому что нет и не может быть такого
внешнего авторитета определения зла, который признавался бы всеми.
Так продолжалось 18 веков и дошло до
того, до чего дошло теперь, — до совершенной очевидности
того, что
внешнего обязательного для всех определения зла нет и не может быть.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени, исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и бессмысленным, только по
внешним признакам, разделениям людей на высших, низших, своих союзников и врагов, и во имя братства — готовы убивать этих братьев [
То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и наем солдат,
то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению правительств.
Но между положением людей в
то время и в наше время
та же разница, какая бывает для растений между последними днями осени и первыми днями весны. Там, в осенней природе,
внешняя безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; здесь же, весною,
внешняя безжизненность находится в самом резком противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни.
Христианин может подвергаться
внешнему насилию, может быть лишен телесной свободы, может быть не свободен от своих страстей (делающий грех есть раб греха), но не может быть не свободен в
том смысле, чтобы быть принужденным какою-либо опасностью или какою-либо
внешнею угрозою к совершению поступка, противного своему сознанию.
И потому христианин, подчиняясь одному внутреннему, божественному закону, не только не может исполнять предписания
внешнего закона, когда они не согласны с сознаваемым им божеским законом любви, как это бывает при правительственных требованиях, но не может признавать и обязательства повиновения кому и чему бы
то ни было, не может признавать
того, что называется подданством.
Но тем-то и отличается христианское исповедание от языческого, что оно требует от человека не известных
внешних отрицательных действий, а ставит его в иное, чем прежде, отношение к людям, из которого могут вытекать самые разнообразные, не могущие быть вперед определенными поступки, и потому христианин не может обещаться не только исполнять чью-либо другую волю, не зная, в чем будут состоять требования этой воли, не может повиноваться изменяющимся законам человеческим, но не может и обещаться что-либо определенное делать в известное время или от чего-либо в известное время воздержаться, потому что он не может знать, чего и в какое время потребует от него
тот христианский закон любви, подчинение которому составляет смысл его жизни.
Христианин ни с кем не спорит, ни на кого не нападает, ни против кого не употребляет насилия; напротив
того, сам беспрекословно переносит насилие; но этим самым отношением к насилию не только сам освобождается, но и освобождает мир от всякой
внешней власти.
Ничто не мешает столько освобождению людей, сколько это удивительное заблуждение. Вместо
того чтобы каждому человеку направить свои силы на освобождение самого себя, на изменение своего жизнепонимания, люди ищут
внешнего совокупного средства освобождения и
тем всё больше и больше заковывают себя.
Только со времени принятия главами государств номинального
внешнего христианства начали придумываться все
те невозможные хитросплетенные теории, по которым христианство можно совместить с государством.
Так что, несмотря на
то, что власть остается такою же, какою она была, по
внешней форме, с каждой переменой людей, находящихся во власти, всё больше и больше увеличивается число людей, опытом жизни приводимых к необходимости усвоения христианского жизнепонимания, и с каждой переменой, хотя самые грубые и жестокие, менее христианские из всех и всё менее и менее грубые и жестокие и более христианские люди, чем прежде бывшие во власти, вступают в обладание властью.
То же делают люди, думающие посредством
внешнего насилия двигать людьми.
Внешнее положение людей
то же: такие же одни насильники, другие насилуемые, но уже не
тот взгляд и насилующих и насилуемых на значение и достоинство положений
тех и других.
Большинство их не только не держится в прежнем недосягаемом величии, а, напротив, всё более и более демократизируется, даже энканальируется, сбрасывая с себя последний
внешний престиж, т. е. нарушая
то самое, что они призваны поддерживать.
Общий обман, распространенный на всех людей, состоит в
том, что во всех катехизисах или заменивших их книгах, служащих теперь обязательному обучению детей, сказано, что насилие, т. е. истязание, заключения и казни, равно как и убийства на междоусобной или
внешней войне для поддержания и защиты существующего государственного устройства (какое бы оно ни было, самодержавное, монархическое, конвент, консульство, империя
того или другого Наполеона или Буланже, конституционная монархия, коммуна или республика), совершенно законны и не противоречат ни нравственности, ни христианству.
Условные положения, установленные сотни лет назад, признававшиеся веками и теперь признаваемые всеми окружающими и обозначаемые особенными названиями и особыми нарядами, кроме
того подтверждаемые всякого рода торжественностью, воздействием на
внешние чувства, до такой степени внушаются людям, что они, забывая обычные и общие всем условия жизни, начинают смотреть на себя и всех людей только с этой условной точки зрения и только этой условной точкой зрения руководствуются в оценке своих и чужих поступков.
Так что если прежде только человек, исповедующий церковное религиозное учение, мог, признавая себя при этом чистым от всякого греха, участвовать во всех преступлениях, совершаемых государством, и пользоваться ими, если он только при этом исполнял
внешние требования своего исповедания,
то теперь и все люди, не верящие в церковное христианство, имеют такую же твердую светскую научную основу для признания себя чистыми и даже высоконравственными людьми, несмотря на свое участие в государственных злодеяниях и пользование ими.
Но так бы это было, если бы не было метафизики лицемерия, которая говорит, что с религиозной точки зрения владение или невладение землей — безразлично для спасения, а с научной точки зрения —
то, что отказ от владения землей был бы бесполезным личным усилием и что содействие благу людей совершается не этим путем, а постепенным изменением
внешних форм.
Пусть совершатся все эти
внешние изменения, и положение человечества не улучшится. Но пусть только каждый человек сейчас же в своей жизни по мере сил своих исповедует
ту правду, которую он знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает
ту неправду, которую он делает, выдавая ее за правду, и тотчас же в нынешнем 93-м году совершились бы такие перемены к освобождению людей и установлению правды на земле, о которых мы не смеем мечтать и через столетия.
У
тех был хоть
внешний религиозный закон, из-за исполнения которого они могли не видеть своих обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого религиозного закона, который освобождал бы людей от их обязанностей к близким, всем без различия (я не считаю
тех грубых и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства или разрешение папы могут разрешать их грехи); напротив,
тот евангельский закон, который в
том или другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме
того эти самые обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для
того, чтобы оберегать нас, а для защиты от
внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали
того, что люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из земли, на которой они живут, не любят работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Так что иногда при всех
внешних, казалось бы, выгодных условиях для признания истины один человек не признает ее, и, напротив, другой при всех самых невыгодных к
тому условиях без всяких видимых причин признает ее.
И потому человек, не свободный в своих поступках, всегда чувствует себя свободным в
том, что служит причиной его поступков, — в признании или непризнании истины. И чувствует себя свободным не только независимо от
внешних, происходящих вне его событий, но даже и от своих поступков.
Пренебрегая сущностью истинной жизни, состоящей в признании и исповедании истины, и напрягая свои усилия для улучшения своей жизни на
внешние поступки, люди языческого жизнепонимания подобны людям на пароходе, которые бы для
того, чтобы дойти до цели, заглушили бы паровик, мешающий им разместить гребцов, и в бурю старались бы, вместо
того чтобы идти готовым уже паром и винтом, грести не достающими до воды веслами.
Царство божие усилием берется, и только делающие усилие восхищают его, — и это-то усилие отречения от изменений
внешних условий для признания и исповедания истины и есть
то усилие, которым берется царство божие и которое должно и может быть сделано в наше время.
Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах
внешних и общих, в которых они не свободны, а только одну сотую
той энергии, которую они употребляют на
внешние дела, употребить на
то, в чем они свободны, на признание и исповедание
той истины, которая стоит перед ними, на освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывавших истину, для
того чтобы без усилий и борьбы тотчас же разрушился
тот ложный строй жизни, который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями, и осуществилось бы
то царство божие или хоть
та первая ступень его, к которой уже готовы люди по своему сознанию.
Но когда ты знаешь наверное, что ты всякую секунду можешь исчезнуть без малейшей возможности ни для себя, ни для
тех, кого ты вовлечешь в свою ошибку, поправить ее, и знаешь, кроме
того, что бы ты ни сделал во
внешнем устройстве мира, все это очень скоро и так же наверно, как и ты сам, исчезнет, не оставив следа,
то очевидно, что не из-за чего тебе рисковать такой страшной ошибкой.
Ведь, как это ни просто, и как ни старо, и как бы мы ни одуряли себя лицемерием и вытекающим из него самовнушением, ничто не может разрушить несомненности
той простой и ясной истины, что никакие
внешние усилия не могут обеспечить нашей жизни, неизбежно связанной с неотвратимыми страданиями и кончающейся еще более неотвратимой смертью, могущей наступить для каждого из нас всякую минуту, и что потому жизнь наша не может иметь никакого другого смысла, как только исполнение всякую минуту
того, что хочет от нас сила, пославшая нас в жизнь и давшая нам в этой жизни одного несомненного руководителя: наше разумное сознание.