Неточные совпадения
— Хаджи-Мурат? Да? — сказала княгиня, слыхавшая уже несколько
дней о переговорах с Хаджи-Муратом и предполагавшая, что у ее мужа
был сам Хаджи-Мурат.
Хотя все, в особенности побывавшие в
делах офицеры, знали и могли знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких, другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили,
пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них.
Воронцов
был очень доволен тем, что ему, именно ему, удалось выманить и принять главного, могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России. Одно
было неприятно: командующий войсками в Воздвиженской
был генерал Меллер-Закомельский, и, по-настоящему, надо
было через него вести все
дело. Воронцов же сделал все сам, не донося ему, так что могла выйти неприятность. И эта мысль отравляла немного удовольствие Воронцова.
Смерть Авдеева в реляции, которая
была послана в Тифлис, описывалась следующим образом: «23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса. В середине
дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь начала отступать, и в это время вторая рота ударила в штыки и опрокинула горцев. В
деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около ста человек убитыми и ранеными».
Дело было в том, что храбрый генерал называл «выручкой» то
дело в несчастном Даргинском походе, в котором действительно погиб бы весь отряд с князем Воронцовым, командовавшим им, если бы его не выручили вновь подошедшие войска.
Генерал не успел досказать все, потому что Манана Орбельяни, поняв, в чем
дело, перебила речь генерала, расспрашивая его об удобствах его помещения в Тифлисе. Генерал удивился, оглянулся на всех и на своего адъютанта в конце стола, упорным и значительным взглядом смотревшего на него, — и вдруг понял. Не отвечая княгине, он нахмурился, замолчал и стал поспешно
есть, не жуя, лежавшее у него на тарелке утонченное кушанье непонятного для него вида и даже вкуса.
Когда на другой
день Хаджи-Мурат явился к Воронцову, приемная князя
была полна народа.
В тот же
день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская опера. Воронцов
был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова Лорис-Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
На другой
день был понедельник, обычный вечер у Воронцовых.
Хаджи-Мурат попытался
было заговорить и здесь, на бале, с Воронцовым о своем
деле выкупа семьи, но Воронцов, сделав вид, что не слыхал его слов, отошел от него. Лорис-Меликов же сказал потом Хаджи-Мурату, что здесь не место говорить о
делах.
— Это можно, только много, очень много
есть чего рассказывать. Много
дела было, — сказал Хаджи-Мурат.
Хан-Магома
был весельчак, кутила, не знавший, куда
деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью вышедший теперь к русским и точно так же завтра из-за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю.
Пока Лорис-Меликов
был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид Хаджи-Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей, выпуклой грудью. Это
был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда поглощенный своим
делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему хозяину.
Тут Хаджи-Мурат рассказал все свои военные
дела. Их
было очень много, и Лорис-Меликов отчасти знал их. Все походы и набеги его
были поразительны по необыкновенной быстроте переходов и смелости нападений, всегда увенчивавшихся успехами.
Наконец он повторил мне несколько раз, что какая бы ни
была воля бога для будущего, но что его теперь занимает только мысль о выкупе семейства; что он умоляет меня, во имя бога, помочь ему и позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он, через посредство и с дозволения наших начальников, мог иметь сношения с своим семейством, постоянные известия о его настоящем положении и о средствах освободить его; что многие лица и даже некоторые наибы в этой части неприятельской страны более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже покоренном русскими или нейтральном, ему легко
будет иметь, с нашей помощью, сношения, очень полезные для достижения цели, преследовавшей его
днем и ночью, исполнение которой так его успокоит и даст ему возможность действовать для нашей пользы и заслужить наше доверие.
Поэтому я думаю, что не мог поступить иначе, как поступил, чувствуя, однако, что можно
будет обвинить меня в большой ошибке, если бы вздумалось Хаджи-Мурату уйти снова. В службе и в таких запутанных
делах трудно, чтобы не сказать невозможно, идти по одной прямой дороге, не рискуя ошибиться и не принимая на себя ответственности; но раз что дорога кажется прямою, надо идти по ней, —
будь что
будет.
В прошлом докладе о кавказских
делах Чернышеву удалось вызвать неудовольствие Николая на Воронцова за то, что по небрежности начальства
был горцами почти весь истреблен небольшой кавказский отряд.
Обед в этот
день был в Помпейском зале; кроме меньших сыновей, Николая и Михаила,
были приглашены: барон Ливен, граф Ржевусский, Долгорукий, прусский посланник и флигель-адъютант прусского короля.
Бутлер нынче во второй раз выходил в
дело, и ему радостно
было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и
было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах
будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о чем-нибудь постороннем.
Песня, которую
пели в пятой роте Бутлера,
была сочинена юнкером во славу полка и пелась на плясовой мотив с припевом: «То ли
дело, то ли
дело, егеря, егеря!»
«То ли
дело, то ли
дело, егеря, егеря!» —
пели его песенники.
На третий
день после набега Бутлер вышел уже не рано утром с заднего крыльца на улицу, намереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего чая, который он
пил обыкновенно вместе с Петровым.
Радовался он немножко и тому, что он так хорошо вчера вел себя в
деле и при наступлении и в особенности при отступлении, когда
дело было довольно жаркое, радовался и воспоминанию о том, как вчера, по возвращении их из похода, Маша, или Марья Дмитриевна, сожительница Петрова, угощала их и
была особенно проста и мила со всеми, но в особенности, как ему казалось,
была к нему ласкова.
Известия, передаваемые ему лазутчиками,
были нехороши. В продолжение четырех
дней, которые он провел в крепости, они два раза приходили к нему, и оба раза известия
были дурные.
Тут
были люди, пришедшие из дальних мест по своим
делам,
были и просители,
были и вытребованные самим Шамилем для суда и решения.
В соседней кунацкой
были собраны старики для обсуждения всех этих
дел, и Джемал-Эдин советовал Шамилю нынче же отпустить их, так как они уже три
дня дожидались его.
Дела обвиняемых в преступлениях лиц решали по шариату: двух людей приговорили за воровство к отрублению руки, одного к отрублению головы за убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному
делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к русским. Для противодействия этим переходам Джемал-Эдином
было составлено следующее провозглашение...
После этих
дел было обсуждаемо и
дело Хаджи-Мурата.
Дело это
было очень важное для Шамиля.
На другой
день Бутлер проснулся в двенадцатом часу и, вспомнив свое положение, хотел бы опять нырнуть в забвение, из которого только что вышел, но нельзя
было.
Это
было в тот
день, как он выезжал из Цельмеса.
Он
пил все больше и больше и со
дня на
день все больше и больше нравственно слабел.
— А, это хорошее
дело. И я
поспею. Я к нему ведь только на минуту.
— Что же,
дело есть? — спросил Бутлер.
Бутлер вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как
было все
дело.
Казаков всех в Нухе
была полусотня, из которой разобраны
были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как
было приказано, по десять человек, приходилось бы наряжать через
день.