Неточные совпадения
Под навесом перед саклей никого не было,
на крыше же за свежесмазанной глиняной трубой лежал
человек, укрытый тулупом.
Хаджи-Мурат тронул лежавшего
на крыше
человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком.
Хозяин сакли, Садо, был
человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул
на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата
на корточки.
— Элдар, — прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное, голос своего мюршида, вскочил
на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат надел оружие
на бурку. Элдар сделал то же. И оба молча вышли из сакли под навес. Черноглазый мальчик подвел лошадей.
На стук копыт по убитой дороге улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными башмаками, пробежал какой-то
человек в гору к мечети.
Вместо того, чтобы остановиться, Хаджи-Мурат выхватил пистолет из-за пояса и, прибавляя хода, направил лошадь прямо
на заграждавших дорогу
людей.
Стоявшие
на дороге
люди разошлись, и Хаджи-Мурат, не оглядываясь, большой иноходью пустился вниз по дороге.
Впереди всех ехал
на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме
на папахе и в отделанном золотом оружии
человек внушительного вида.
Особенно же выделялись из свиты два
человека: один — молодой, тонкий, как женщина, в поясе и широкий в плечах, с чуть пробивающейся русой бородкой, красавец с бараньими глазами, — это был Элдар, и другой, кривой
на один глаз, без бровей и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через нос и лицо, — чеченец Гамзало.
В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о смерти крестного и под конец известие о том, что Аксинья (жена Петра) «не захотела с нами жить и пошла в
люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами
на глазах, велела написать дьяку...
Словом же «выручка» прямо указывалось
на то, что это был не блестящий подвиг, а ошибка, погубившая много
людей.
— Знаю, знаю, — сказал Воронцов (хотя он если и знал, то давно забыл все это). — Знаю, — сказал он, садясь и указывая Хаджи-Мурату
на тахту, стоявшую у стены. Но Хаджи-Мурат не сел, пожав сильными плечами в знак того, что он не решается сидеть в присутствии такого важного
человека.
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел
на кучку
людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит
на все.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй
на…л
на меня. И я не могу выйти к вам, пока
человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
Но, несмотря
на то, что он был уверен, что поступал так, как должно, у него оставалась какая-то неприятная отрыжка, и, чтобы заглушить это чувство, он стал думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий
человек.
Дело состояло в том, что молодой
человек, два раза не выдержавший экзамен, держал третий раз, и когда экзаменатор опять не пропустил его, болезненно-нервный студент, видя в этом несправедливость, схватил со стола перочинный ножик и в каком-то припадке исступления бросился
на профессора и нанес ему несколько ничтожных ран.
Отпустив Бибикова, Николай с сознанием хорошо исполненного долга потянулся, взглянул
на часы и пошел одеваться для выхода. Надев
на себя мундир с эполетами, орденами и лентой, он вышел в приемные залы, где более ста
человек мужчин в мундирах и женщин в вырезных нарядных платьях, расставленные все по определенным местам, с трепетом ожидали его выхода.
Старики хозяева собрались
на площади и, сидя
на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак
людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Впереди десятков двух казаков ехали два
человека: один — в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра
на одежде и
на оружии.
Сидя в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга
людей, он страстно завидовал теперь тем
людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь
на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели «Ля илляха иль алла».
Тогда Хаджи-Мурат стал просить Воронцова разрешить ему съездить
на время и пожить в Нухе, небольшом городке Закавказья, где он полагал, что ему удобнее будет вести переговоры с Шамилем и с преданными ему
людьми о своей семье.
Последний лазутчик, который был у него в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его семью и выйти вместе с семьею к русским, но
людей, готовых
на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого в месте заключения семьи, в Ведено, но сделают это только в том случае, если семью переведут из Ведено в другое место.
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у
людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и
на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели
на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
И потому в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пять
человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля Хаджи-Мурат выехал
на прогулку со всеми пятью.
Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров, стоявших
на опушке кустов, и пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, но не попадали в
людей, сидевших за завалом.
Три
человека из милиционеров были ранены, и милиционеры не только не решались броситься
на Хаджи-Мурата и его
людей, но всё более и более отдалялись от них и стреляли только издалека, наобум.
Человека три упало, и нападавшие остановились, и
на опушке кустов тоже стали стрелять.