Неточные совпадения
На
других двух
было на каждом по цветку.
Один стебель
был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу;
другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху.
Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом горном воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны
были из-за мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным
друг с
другом саклям аула, гортанные звуки спорящих мужских голосов и женские и детские голоса снизу от фонтана.
Одна тень
была пониже,
другая — повыше.
Месяца не
было, но звезды ярко светили в черном небе, и в темноте видны
были очертания крыш саклей и больше
других здание мечети с минаретом в верхней части аула. От мечети доносился гул голосов.
Это
был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на ней в чехле винтовку и молча пошел на край поляны, к тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим головы, привязал их к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за плечами стал на
другой край поляны. Костер
был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе хотя и слабо, но светились звезды.
Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры, знали и могли знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких,
другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили,
пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них.
Только одно
было в нем особенное: это
были его широко расставленные глаза, которые внимательно, проницательно и спокойно смотрели в глаза
другим людям.
Особенно же выделялись из свиты два человека: один — молодой, тонкий, как женщина, в поясе и широкий в плечах, с чуть пробивающейся русой бородкой, красавец с бараньими глазами, — это
был Элдар, и
другой, кривой на один глаз, без бровей и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через нос и лицо, — чеченец Гамзало.
В палате
было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный,
другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад — один в кисть руки (этот
был на ногах),
другой в плечо (этот сидел на койке).
Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его
были направлены на больных и фельдшера, но он как будто не видел их, а видел что-то
другое, очень удивлявшее его.
Все поняли это, и одни делали вид, что не замечают значения слов генерала,
другие испуганно ожидали, что
будет дальше; некоторые, улыбаясь, переглянулись.
Когда на
другой день Хаджи-Мурат явился к Воронцову, приемная князя
была полна народа.
На
другой день
был понедельник, обычный вечер у Воронцовых.
Когда он
был имамом, весь народ
был другой.
Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, — не курили, не
пили, не пропускали молитвы, обиды прощали
друг другу, даже кровь прощали.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я
был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не
будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову
другую пожелтевшую бумажку.
Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас найдется даже много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что, не имея права, по нашим уставам, дать ему денег для выкупа в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может
быть, найду
другие средства помочь ему.
— Il у a quelqu'un, [Здесь кто-то
есть (франц.).] — сказала маска, останавливаясь. Ложа действительно
была занята. На бархатном диванчике, близко
друг к
другу, сидели уланский офицер и молоденькая, хорошенькая белокуро-кудрявая женщина в домино, с снятой маской. Увидав выпрямившуюся во весь рост и гневную фигуру Николая, белокурая женщина поспешно закрылась маской, уланский же офицер, остолбенев от ужаса, не вставая с дивана, глядел на Николая остановившимися глазами.
Была другая жизнь, и такая хорошая, молодецкая.
Сидя в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих
друг друга людей, он страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно
пели «Ля илляха иль алла».
Но не только нельзя
было и думать о том, чтобы видеть теперь Аминет, которая
была тут же за забором, отделявшим во внутреннем дворе помещение жен от мужского отделения (Шамиль
был уверен, что даже теперь, пока он слезал с лошади, Аминет с
другими женами смотрела в щель забора), но нельзя
было не только пойти к ней, нельзя
было просто лечь на пуховики отдохнуть от усталости.
На
другой день Бутлер проснулся в двенадцатом часу и, вспомнив свое положение, хотел бы опять нырнуть в забвение, из которого только что вышел, но нельзя
было.
Последний лазутчик, который
был у него в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его семью и выйти вместе с семьею к русским, но людей, готовых на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого в месте заключения семьи, в Ведено, но сделают это только в том случае, если семью переведут из Ведено в
другое место.
Один из лазутчиков
был мясистый черный тавлинец,
другой — худой старик.
Друзья его, взявшиеся выручить семью, теперь прямо отказывались, боясь Шамиля, который угрожал самыми страшными казнями тем, кто
будет помогать Хаджи-Мурату.
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который
был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но
другие соколы не приняли и заклевали его.
Песня Ханефи напомнила ему
другую песню, сложенную его матерью. Песня эта рассказывала то, что действительно
было, —
было тогда, когда Хаджи-Мурат только что родился, но про что ему рассказывала его мать.
Слова этой песни обращены
были к отцу Хаджи-Мурата, и смысл песни
был тот, что, когда родился Хаджи-Мурат, ханша родила тоже своего
другого сына, Умма-Хана, и потребовала к себе в кормилицы мать Хаджи-Мурата, выкормившую старшего ее сына, Абунунцала.
Это
была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым,
другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея
была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны головы, в складе посиневших губ
было детское доброе выражение.
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился
было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину,
другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Неточные совпадения
Осип. Давай их, щи, кашу и пироги! Ничего, всё
будем есть. Ну, понесем чемодан! Что, там
другой выход
есть?
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то
другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у
другого.