Неточные совпадения
— Это он с новой батареи нынче
палит, — прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. — Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. — И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули, и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.
Офицер этот расскажет вам, — но только, ежели вы его расспросите, — про бомбардирование 5-го числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось 8 человек, и как всё-таки на другое утро 6-го он
палил [Моряки все говорят
палить, а не стрелять.] из всех орудий; расскажет вам, как 5-го
попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь, как в 30-40 саженях.
Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще и поближе
упало около вас ядро или бомба.
Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не
упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину.
— Отчего не починен сюртук? тебе только бы всё
спать, этакой! — сердито сказал Михайлов.
— Чего
спать? — проворчал Никита: — день деньской бегаешь как собака: умаешься небось, — а тут не засни еще.
— Нет, это дальше, к тетиньке Аринке в сад всё
попадают, — сказала девочка.
— У кого были мужья, да деньги, так повыехали, — говорила старуха, — а тут — ох горе-то, горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как
палит злодей! Господи, Господи!
— Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то
упадет неравно, прибавил он, указывая на солдата, который шел немного впереди, опираясь на ружье и с трудом таща и передвигая левую ногу.
— Je vous demande pardon, sire, je suis tué, [Извините, государь, я убит,] — и адъютант
упал с лошади и умер на месте.
Ему вдруг сделалось страшно: он рысью пробежал шагов пять и
упал на землю.
Но только что он успел сказать это, как неприятель, должно быть заметив движение в ложементах, стал
палить чаще и чаще.
— Ребята! смотри, молодцами у меня! С ружей не
палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное дело… покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! — говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере секунд через 50 один камень
упал сверху и отбил ногу солдату). Это была бомба с элевационного станка, и то, что она
попала в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
Потом он спотыкнулся и
упал на что-то — это был ротный командир (который был ранен впереди роты и, принимая юнкера зa француза, схватил его за ногу).
Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил, — может быть, бомба
упала далеко, и ему только казалось, что трубка шипит тут же.
Ужас — холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас — объял всё существо его; он закрыл лицо руками и
упал на колена.
Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь, и с страшным треском что-то толкнуло его в середину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и
упал на бок.
«Верно, я в кровь разбился, как
упал», — подумал он и, всё более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: «возьмите меня», но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя.
Михайлов, увидав бомбу,
упал на землю и так же зажмурился, так же два раза открывал и закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною.
«Господи, прости мои согрешения!», проговорил он, всплеснув руками, приподнялся и без чувств
упал навзничь.
И эти люди — христиане, исповедующие один великой закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не
упадут с раскаянием вдруг на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?
— Неизвестно… должно, на Сиверную, вашбородие! Нынче, вашбородие, — прибавил он протяжным голосом и надевая шапку, — уже скрость
палить стал, всё больше с бомбов, ажно в бухту доносить; нынче так бьеть, что бяда, ажно…
— В городу, брат, стоит, в городу, — проговорил другой, старый фурштатский солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь
упади где-нибудь в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше будет.
— Рази не слышишь, нынче кругом
палит, аж и места целого нет. Что нашего брата перебил, и сказать нельзя.
Направо от двери, около кривого сального стола, на котором стояло два самовара с позеленелой кое-где медью, и разложен был сахар в разных бумагах, сидела главная группа: молодой безусый офицер в новом стеганом архалуке, наверное сделанном из женского капота, доливал чайник; человека 4 таких же молоденьких офицеров находились в разных углах комнаты: один из них, подложив под голову какую-то шубу,
спал на диване; другой, стоя у стола, резал жареную баранину безрукому офицеру, сидевшему у стола.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П.
попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
Может быть, мы нынче приедем и сейчас же
попадем в дело, вместе с братом.
Мы всех перебьем; но наконец меня ранят другой раз, третий раз, и я
упаду при смерти.
Я приподнимусь и скажу только: «Да, вы не умели ценить 2-х человек, которые истинно любили отечество; теперь они оба
пали… да простит вам Бог!» и умру».
Он в то время, как вошли братья,
спал в палатке; обозный же офицер делал счеты казенных денег перед концом месяца.
— А вы выпьете, Осип Игнатьич? — продолжал голос в палатке, верно обращаясь к спавшему комисионеру. — Полноте
спать: уж осьмой час.
— Что вы пристаете ко мне! я не
сплю, — отвечал ленивый тоненький голосок, приятно картавя на буквах л и р.
Что-то вдруг с треском осветило мост впереди, едущую по нем повозку и верхового, и осколки, с свистом поднимая брызги,
попадали в воду.
— Вчера ногу оторвало… в городе, в комнате
спал… Может, вы его застанете, он на перевязочном пункте.
Володя поклонился и вышел. Полковничий денщик провел его вниз и ввел в голую, грязную комнату, в которой валялся разный хлам и стояла железная кровать без белья и одеяла. На кровати, накрывшись толстой шинелью,
спал какой-то человек в розовой рубашке.
На одной из кроватей
спал моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором стояло две бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие — новый полковой командир и адъютант.
В большой комнате казармы было пропасть народа: морские, артиллерийские и пехотные офицеры. Одни
спали, другие разговаривали, сидя на каком-то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую большую и шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных бурках, пили портер и играли в карты.
— С которой вы в Сороках в канаву
упали? А? Вланга? — засмеялся штабс-капитан.
Во время обеда недалеко от дома, в котором они сидели,
упала бомба.
— Что ж! когда нужно, совсем другая статья! — сказал медленный голос Васина, который, когда говорил, то все другие замолкали. — 24-го числа так
палили по крайности; а то что ж дурно-то на говне убьет, и начальство за это нашему брату спасибо не говорит.
Один рассказывал, как скоро должно кончиться осадное положение [в] Севастополе, что ему верный флотский человек рассказывал, как Кистентин, царев брат, с мериканским флотом идет нам на выручку, еще как скоро уговор будет, чтобы не
палить две недели и отдых дать, а коли кто выпалит, то за каждый выстрел 75 копеек штрафу платить будут.
— Ну полноте, не ходите, как можно! — заговорил он слезливо-убедительным тоном: — ведь вы еще не знаете; там беспрестанно
падают ядра; лучше здесь…
— Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, — отвечал тот, который смотрел в трубу: — это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую
попала, а она ничего не отвечает.
Козельцов старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить всё, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром
спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном, в оборонительной казарме 5-го бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик...
— Что вы
спите, Михайло Семеныч! Штурм! — крикнул ему чей-то голос.