Неточные совпадения
Напрасно вы
будете искать хоть на одном
лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости; — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может
быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида, и звуков с Северной стороны.
Он должен
был быть или немец, ежели бы не изобличали черты
лица его чисто русское происхождение, или адъютант, или квартермистр полковой (но тогда бы у него
были шпоры), или офицер на время кампании перешедший из кавалерии, а может и из гвардии.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может
быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может
быть, ему казалось, что
было что-то больше со стороны бледного друга): все эти
лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Никто особенно рад не
был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет
быть, его полка капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые с горячностью пожали ему руку, но первый
был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и с таким красным вспотевшим
лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно
было ходить с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых с одним — с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дела сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали
было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать.
На бульваре
были и поручик Зобов, который громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те же вчерашние
лица и всё с теми же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия.
— А я его не узнал
было, старика-то, — говорит солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди труп с огромной раздувшейся головой, почернелым глянцовитым
лицом и вывернутыми зрачками, — под спину берись, Морозка, а то, как бы не перервался. Ишь, дух скверный!»
Офицер
был, сколько можно
было заключить о нем в сидячем положении, не высок ростом, но чрезвычайно широк, и не столько от плеча до плеча, сколько от груди до спины; он
был широк и плотен, шея и затылок
были у него очень развиты и напружены, так называемой талии — перехвата в середине туловища — у него не
было, но и живота тоже не
было, напротив он
был скорее худ, особенно в
лице, покрытом нездоровым желтоватым загаром.
Лицо его
было бы красиво, ежели бы не какая-то одутловатость и мягкие, нестарческие, крупные морщины, сливавшие и увеличивавшие черты и дававшие всему
лицу общее выражение несвежести и грубости.
Офицерская повозочка должна
была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное
лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на
лица больных и раненых, двигавшихся мимо него.
Дальше нельзя
было слышать, что говорил солдат; но по выражению его
лица и позы видно
было, что он, с некоторой злобой страдающего человека, говорит вещи неутешительные.
Станция
была полна народом, когда Козельцов подъехал к ней. Первое
лицо, встретившееся ему еще на крыльце,
был худощавый, очень молодой человек, смотритель, который перебранивался с следовавшими за ним двумя офицерами.
— Я, батюшка, сам понимаю и всё знаю; да что станете делать! Вот дайте мне только (на
лицах офицеров выразилась надежда)… дайте только до конца месяца дожить — и меня здесь не
будет. Лучше на Малахов курган пойду, чем здесь оставаться. Ей Богу! Пусть делают как хотят, когда такие распоряжения: на всей станции теперь ни одной повозки крепкой нет, и клочка сена уж третий день лошади не видали.
Дымная, грязная комната
была так полна офицерами и чемоданами, что Козельцов едва нашел место на окне, где и присел; вглядываясь в
лица и вслушиваясь в разговоры, он начал делать папироску.
В пискливом тоне голоса и в пятновидном свежем румянце, набежавшем на молодое
лицо этого офицера в то время, как он говорил, видна
была эта милая молодая робость человека, который беспрестанно боится, что не так выходит его каждое слово.
Стройный, широкоплечий, в расстегнутой шинели, из-под которой виднелась красная рубашка с косым воротом, с папироской в руках, облокотившись на перила крыльца, с наивной радостью в
лице и жесте, как он стоял перед братом, это
был такой приятно-хорошенький мальчик, что всё бы так и смотрел на него.
Неприятна
была в нем только какая-то потность и опухлость всего
лица, скрывавшая почти маленькие серые глаза (как будто он весь
был налит портером) и чрезвычайная нечистоплотность — от жидких масляных волос до больших босых ног в каких-то горностаевых туфлях.
Они вошли в офицерскую палату. Марцов лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей руки за голову и с выражением на желтом
лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога
была в чулке высунута из-под одеяла, и видно
было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них
был офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в
лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно,
есть ли я, или нет меня на свете», подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
— Ну, и с Богом. Вот вы и обстреляетесь сразу, — сказал батарейный командир, с доброю улыбкой глядя на смущенное
лицо прапорщика: — только поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей
было, Вланг пойдет с вами за орудийного фейерверкера.
Володя бодро шел впереди солдат, и хотя сердце у него стучало так, как будто он пробежал во весь дух несколько верст, походка
была легкая, и
лицо веселое.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом
лице видны
были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
Кругом него, кроме Мельникова, убитого пулею подле него, и Вланга, схватившего вдруг в руки хандшпуг и с яростным выражением
лица и опущенными зрачками бросившегося вперед, никого не
было.
Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Спустили с возу дедушку. // Солдат
был хрупок на ноги, // Высок и тощ до крайности; // На нем сюртук с медалями // Висел, как на шесте. // Нельзя сказать, чтоб доброе //
Лицо имел, особенно // Когда сводило старого — // Черт чертом! Рот ощерится. // Глаза — что угольки!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По
лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Глупову именно нужен
был"сумрак законов", то
есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства до посторонних
лиц иметь не могут.