Неточные совпадения
Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится
в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое
дело, какое бы оно ни было — поить лошадей или таскать орудия — так же спокойно и самоуверенно, и равнодушно, как бы всё это происходило где-нибудь
в Туле или
в Саранске.
Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости; — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным
делом, так что, может быть, вы упрекнете себя
в излишней восторженности, усомнитесь немного
в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось
в вас по рассказам, описаниям и вида, и звуков с Северной стороны.
Зайдите
в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж верно идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про
дело 24-го, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот-то и тот-то товарищ.
Жена была
в таком восторге по этому случаю, что кутила целую ночь и говорит, что ты наверное, по ее предчувствию, был
в этом
деле и отличился»…
Штабс-капитан был суеверен и считал большим грехом перед
делом заниматься женщинами, но
в этом случае он притворился большим развратником, чему видимо не верили кн.
Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал писать прощальное письмо отцу, с которым последнее время был не совсем
в хороших отношениях по денежным
делам.
— Да уж ежели бы еще этого не было, — сказал всем недовольный, старый подполковник, — просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то… видеть, как каждый
день бьют, бьют — и всё нет конца, ежели при этом бы жить
в грязи и не было удобств.
— Ну что ты говоришь пустяки, — сердито перебил Калугин, — уж я видел их здесь больше тебя и всегда, и везде скажу, что наши пехотные офицеры, хоть правда во
в[шах] и по 10
дней белья не переменяют, а это герои, удивительные люди.
Через 5 минут Калугин уже сидел верхом на казачьей лошадке (и опять той особенной quasi-казацкой посадкой,
в которой, я замечал, все адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы по приказанию генерала передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате
дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки
дела на зрителя, не принимающего
в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.
— А
в самом
деле, кажется, много лишнего народа идет, — сказал Гальцин, останавливая опять того же высокого солдата с двумя ружьями. — Ты зачем идешь? Эй, ты, остановись!
В блиндаже сидел генерал NN, командир бастиона и еще человек 6 офицеров,
в числе которых был и Праскухин, и говорили про разные подробности
дела.
Калугина еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию и прелесть риска; капитан же уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды и репутацию и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу, и он смотрел на
дело иначе: исполнял
в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались
в амбразуры и вылезали на банкеты, казался
в десять раз храбрее капитана.
Узнав Праскухина, опустив руку и разобрав
в чем
дело, Михайлов передал приказанье, и батальон весело зашевелился, забрал ружья, надел шинели и двинулся.
— И
в самом
деле я их лучше тут подожду, — сказал он.
Хвастал невольно, потому что во время всего
дела находясь
в каком-то тумане и забытьи до такой степени, что всё, чтò случилось, казалось ему случившимся где-то, когда-то и с кем-то, очень естественно, он старался воспроизвести эти подробности с выгодной для себя стороны. Но вот как это было действительно.
— Ребята! смотри, молодцами у меня! С ружей не палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное
дело… покажем себя, не ударим лицом
в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! — говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
«Я очень доволен, — думал Калугин, возвращаясь к дому, —
в первый раз на мое дежурство счастие. Отличное
дело, я — жив и цел, — представления будут отличные, и уж непременно золотая сабля. Да, впрочем, я и стою ее».
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа
в постели уж рассказал Гальцину подробности
дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Михайлов остановился на минуту
в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на-днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него и даже один — с бакенбардами — сказал ему, что он никак не умрет от этой раны, и что вилкой можно больней уколоться.
Убедившись
в том, что товарищ его был убит, Михайлов так же пыхтя, присядая и придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под горой на месте и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. — Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали и сюда шальные бомбы (осколком одной
в эту ночь убит один капитан, который сидел во время
дела в матросской землянке).
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых
в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и
в прежние
дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и
в прежние
дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего
дела сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли
в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать.
Другой, рядом с ним, лежал на самом
дне повозки; видны были только две исхудалые руки, которыми он держался за грядки повозки, и поднятые колени, как мочалы, мотавшиеся
в разные стороны.
—
В городу, брат, стоит,
в городу, — проговорил другой, старый фурштатский солдат, копавший с наслаждением складным ножом
в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь
в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше будет.
Молодые офицеры, которые, как он тотчас же по одному виду решил, только что ехали из корпуса, понравились ему и, главное, напомнили, что брат его, тоже из корпуса, на-днях должен был прибыть
в одну из батарей Севастополя.
Молодой офицерик с уважением посмотрел на исхудалое лицо безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем. Действительно
в лице безрукого офицера,
в его позе и особенно
в этом пустом рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно объяснить так, что при всяком
деле или разговоре он смотрел, как будто говоря: «всё это прекрасно, всё это я знаю и всё могу сделать, ежели бы я захотел только».
Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался
в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был
в том же полку, сказал ему, что
в эти два
дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.
Действительно, офицер этот
в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил
в одной из наших губерний,
в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая
в газетах и частных письмах о
делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более патриотизмом.
Чувство это
в продолжение 3-месячного странствования по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя
в П.,
в Дуванкòй он был жалким трусом и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти
дни последними
в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию
в преферанс, на жалобную книгу смотрел как на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
Дело в том, что только теперь, при мысли, что, севши
в тележку, он, не вылезая из нее, будет
в Севастополе, и что никакая случайность уже не может задержать его, ему ясно представилась опасность, которой он искал, и он смутился, испугался одной мысли о близости ее.
Тогда впечатления
дня невольно возникали
в воображении при неперестающих заставлявших дрожать стекла
в единственном окне звуках бомбардирования и снова напоминали об опасности: то ему грезились раненые и кровь, то бомбы и осколки, которые влетают
в комнату, то хорошенькая сестра милосердия, делающая ему, умирающему, перевязку и плачущая над ним, то мать его, провожающая его
в уездном городе и горячо со слезами молящаяся перед чудотворной иконой, и снова сон кажется ему невозможен.
Вы знаете ли, что когда вы командуете батареей, то у вас, ежели хорошо ведете
дела, непременно остается
в мирное время 500 рублей,
в военное — тысяч 7, 8, и от одних лошадей.
Все офицеры невольно с нетерпеливым ожиданием смотрели на опытные
в этом
деле пальцы батарейного командира, сламывавшие печать конверта и достававшие оттуда весьма нужную бумагу.
Володя тотчас же принялся за
дело, и к удивлению и радости своей, заметил, что хотя чувство страха опасности и еще более того, что он будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко не
в той степени,
в какой это было накануне.
Отчасти причиной тому было влияние
дня и деятельности, отчасти и главное то, что страх, как и каждое сильное чувство, не может
в одной степени продолжаться долго.
(На второй
день бомбардирования не успевали убирать тела на бастионах и выкидывали их
в ров, чтобы они не мешали на батареях).
— А пошлите его сюда, Мельникова-то, — прибавил старый фейерверкер: — и
в самом
деле убьет так, понапрасну.
В людях незаметно было и капли того чувства боязни, которое выражалось вчера, как скоро они принялись за
дело.
Враги видели, что что-то непонятное творилось
в грозном Севастополе. Взрывы эти и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора
дня, чтоб исчез их непоколебимый враг, и, молча, не шевелясь, с трепетом, ожидали конца мрачной ночи.