Неточные совпадения
По траншее этой встретите вы, может
быть, опять носилки, матроса,
солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются,
едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах.
Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и
есть неприятель — он, как говорят
солдаты и матросы.
Потом выслать другого, с каждой стороны, потом 3-го, 4-го и т. д. до тех пор, пока осталось бы по одному
солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны, и что количество
было бы заменяемо качеством).
— А как же наши пехотные офицеры, — сказал Калугин, — которые живут на бастьонах с
солдатами, в блиндаже и
едят солдатской борщ, — как им-то?
Толпы
солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице
было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.
— Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу не подают. — (
Солдат ошибался, потому что траншея
была за нами, но это — странность, которую всякий может заметить: —
солдат, раненый в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)
— Я сам расспрашиваю, — сказал князь Гальцин и снова обратился к
солдату с 2-мя ружьями: — может
быть, после тебя отбили? Ты давно оттуда?
— И! ваши благородия! — заговорил в это время
солдат с носилок, поровнявшийся с ними, — как же не отдать, когда перебил всех почитай? Кабы наша сила
была, ни в жисть бы не отдали. А то чтò сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит….. О-ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней иди… о-о-о! — застонал раненый.
— Куда ты идешь и зачем? — закричал он на него строго. — Него… — но в это время, совсем вплоть подойдя к
солдату, он заметил, что правая рука его
была за обшлагом и в крови выше локтя.
— А ты где идешь, мерзавец! — крикнул поручик Непшитшетский на другого
солдата, который попался ему навстречу, — желая своим рвением прислужиться важному князю.
Солдат тоже
был ранен.
Ему показалось это прекрасным, и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом, потом ударил лошадь плетью, принял еще более лихую казацкую посадку, оглянулся на казака, который, стоя на стременах, рысил за ним, и совершенным молодцом приехал к тому месту, где надо
было слезать с лошади. Здесь он нашел 4-х
солдат, которые, усевшись на камушки, курили трубки.
Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны
были зa беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: — «Господи, Господи! что это такое!» Иногда поражал стон раненого и крик: «носилки!» (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь 26 человек.)
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере секунд через 50 один камень упал сверху и отбил ногу
солдату). Это
была бомба с элевационного станка, и то, что она попала в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
Должно
быть из пушки, а вот еще выстрелили, а вот еще
солдаты — пять, шесть, семь
солдат, идут всё мимо.
Первое ощущение, когда он очнулся,
была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что
будет там? Господи! приими дух мой с миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что, умирая, я так ясно слышу шаги
солдат и звуки выстрелов».
Он
был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его
было как будто сожаление: он так
было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями,
солдатами и кровью; второе впечатление его
была бессознательная радость, что он жив, и третье — страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
«Вот ежели бы он
был хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо
солдат посылать одних; а и посылать как? под этим страшным огнем могут убить задаром», — думал Михайлов.
— А я его не узнал
было, старика-то, — говорит
солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди труп с огромной раздувшейся головой, почернелым глянцовитым лицом и вывернутыми зрачками, — под спину берись, Морозка, а то, как бы не перервался. Ишь, дух скверный!»
— Oh, m-r, c’est affreux! Mais quels gaillards vos soldats, quels gaillards! C’est un plaisir que de se battre contre des gaillards comme eux. — Il faut avouer que les vôtres ne se mouchent pas du pied non plus, [ — О! это
было ужасно! Но какие молодцы ваши
солдаты, какие молодцы! Это удовольствие драться с такими молодцами! — Надо признаться, что и ваши не ногой сморкаются,] — говорит кавалерист, кланяясь и воображая, что он удивительно умен. Но довольно.
Дальше нельзя
было слышать, что говорил
солдат; но по выражению его лица и позы видно
было, что он, с некоторой злобой страдающего человека, говорит вещи неутешительные.
— Как же! очень
буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют
солдата Москва или еще присяга.] болтает! — пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта раненых и словами
солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья.
Два пехотных
солдата сидели в самой пыли на камнях разваленного забора, около дороги, и
ели арбуз с хлебом.
— В городу, брат, стоит, в городу, — проговорил другой, старый фурштатский
солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше
будет.
Володя принял его
было за
солдата.
Когда Козельцов спросил фельдфебеля, чтец замолк,
солдаты зашевелились, закашляли, засморкались, как всегда после сдержанного молчания; фельдфебель, застегиваясь, поднялся около группы чтеца и, шагая через ноги и по ногам тех, которым некуда
было убрать их, вышел к офицеру.
— Что же, они точно смелые, их благородие ужасно какие смелые! — сказал барабанщик не громко, но так, что слышно
было, обращаясь к другому
солдату, как будто оправдываясь перед ним в словах ротного командира и убеждая его, что в них ничего нет хвастливого и неправдоподобного.
Володя бодро шел впереди
солдат, и хотя сердце у него стучало так, как будто он пробежал во весь дух несколько верст, походка
была легкая, и лицо веселое.
Не
буду рассказывать, сколько еще ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой в этот вечер: как вместо такой стрельбы, которую он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые он надеялся найти здесь, он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна
была смята ядром в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы; как он не мог до утра добиться рабочих, чтоб починить платформу;как ни один заряд не
был того веса, который означен
был в Руководстве, как ранили 2
солдат его команды, и как 20 раз он
был на волоске от смерти.
В самом блиндаже
было тихо; только
солдаты, еще дичась нового офицера, изредка переговаривались, прося один другого посторониться или огню трубочку закурить; крыса скреблась где-то между камнями, или Вланг, не пришедший еще в себя и дико смотревший кругом, вздыхал вдруг громким вздохом.
Мельников вошел в блиндаж. Это
был толстый (что чрезвычайная редкость между
солдатами), рыжий, красный мужчина, с огромным выпуклым лбом и выпуклыми ясно-голубыми глазами.
Он даже тщеславился своею храбростью, франтил перед
солдатами, вылезал на банкет и нарочно расстегнул шинель, чтобы его заметнее
было.
Это чувство
было и у смертельно раненого
солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость
солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющеюся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре
солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только-что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них.
Выходя на ту сторону моста, почти каждый
солдат снимал шапку и крестился.* Но за этим чувством
было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это
было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу.