Неточные совпадения
Родится
человек, собака, лошадь, у каждого свое особенное тело, и вот живет это особенное его тело, а потом
умрет; тело разложится, пойдет в другие существа, а того прежнего существа не будет.
Была жизнь и кончилась жизнь; бьется сердце, дышат легкие, тело не разлагается, значит жив
человек, собака, лошадь; перестало биться сердце, кончилось дыхание, стало разлагаться тело — значит
умер, и нет жизни.
Человек жил как животное во время ребячества и ничего не знал о жизни. Если бы
человек прожил десять месяцев, он бы ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было жизни; так же мало знал бы о жизни, как и тогда, когда бы он
умер в утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый, и совершенный идиот не могут знать про то, что они живут и живут другие существа. И потому они и не имеют человеческой жизни.
Если
человек существует, не зная, что другие личности живут, не зная, что наслаждения не удовлетворяют его, что он
умрет, — он не знает даже и того, что он живет, и в нем нет противоречия.
Другой разряд особенно распространенных в наше время рассуждений, при которых уже совершенно теряется из вида единственный предмет познания, такой: рассматривая
человека, как предмет наблюдения, мы видим, говорят ученые, что он так же питается, ростет, плодится, стареется и
умирает, как и всякое животное: но некоторые явления — психические (так они называют их) — мешают точности наблюдений, представляют слишком большую сложность, и потому, чтобы лучше понять
человека, будем рассматривать его жизнь сперва в более простых проявлениях, подобных тем, которые мы видим в лишенных этой психической деятельности животных и растениях.
Любовь! высшее чувство, вот оно!» и
люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток
умирает, не расцветши, и те же или другие
люди говорят: всё это вздор, пустяки, сентиментальность.
«Нет смерти», говорит
людям голос истины. «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и
умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не
умрет во век. Веришь ли сему?»
Я
умру. Что же тут страшного? Ведь сколько разных перемен происходило и происходит в моем плотском существовании, и я не боялся их? Отчего же я боюсь этой перемены, которая еще не наступала и в которой не только нет ничего противного моему разуму и опыту, но которая так понятна, знакома и естественна для меня, что в продолжении моей жизни я постоянно делал и делаю соображения, в которых смерть, и животных, и
людей, принималась мною, как необходимое и часто приятное мне условие жизни. Что же страшно?
«Я перестану быть —
умру,
умрет всё то, в чем я полагаю свою жизнь», говорит
человеку один голос; «я есмь», говорит другой голос, «и не могу и не должен
умереть.
Не в смерти, а в этом противоречии причина того ужаса, который охватывает
человека при мысли о плотской смерти: страх смерти не в том, что
человек боится прекращения существования своего животного, но в том, что ему представляется, что
умирает то, что не может и не должно
умереть.
Страх смерти всегда происходит в
людях оттого, что они страшатся потерять при плотской смерти свое особенное я, которое — они чувствуют — составляет их жизнь. Я
умру, тело разложится, и уничтожится мое я. Я же это мое есть то, что жило в моем теле столько-то лет.
Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на
людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это по мере разумности и любовности увеличивается и растет, как всё живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов.
Христос
умер очень давно, и плотское существование Его было короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к миру — ничье иное, действует до сих пор на миллионы
людей, принимающих в себя это Его отношение к миру и живущих им.
Мой брат
умер вчера или тысячу лет тому назад, и та самая сила его жизни, которая действовала при его плотском существовании, продолжает действовать во мне и в сотнях, тысячах, миллионах
людей еще сильнее, несмотря на то, что видимый мне центр этой силы его временного плотского существования исчез из моих глаз.
Человек вырос, созрел,
умер, и после смерти ничего для него уже быть не может, — то, что после него и от него осталось: или потомство, или даже его дела, не может удовлетворять его.
Человек знает, что если его не было прежде, и он появился из ничего и
умер, то его, особенного его, никогда больше не будет и быть не может.
Человек познает то, что он не
умрет, только тогда, когда он познает то, что он никогда не рожался и всегда был, есть и будет.
Человек поверит в свое бессмертие только тогда, когда он поймет, что его жизнь не есть волна, а есть то вечное движение, которое в этой жизни проявляется только волною.
Но зачем же одни проходят быстро, а другие медленно? Зачем старик, засохший, закостеневший нравственно, неспособный, по нашему взгляду, исполнять закон жизни — увеличение любви — живет, а дитя, юноша, девушка,
человек во всей силе душевной работы,
умирает, — выходит из условий этой плотской жизни, в которой, по нашему представлению, он только начинал устанавливать в себе правильное отношение к жизни?
Человек умирает только от того, что в этом мире благо его истинной жизни не может уже увеличиться, а не от того, что у него болят легкия, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бомбу.
Проваливается от землетрясения именно то место, на котором стоит Лиссабон или Верный, и зарываются живыми в землю и
умирают в страшных страданиях — ничем невиноватые
люди.
Человека в лесу одного разрывают волки,
человек потонул, замерз или сгорел или просто одиноко болел и
умер, и никто, никогда не узнает о том, как он страдал, и тысячи подобных случаев.
Неточные совпадения
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит
человек! В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не
умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем.
Человек простой: если
умрет, то и так
умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Вскочила, испугалась я: // В дверях стоял в халатике // Плешивый
человек. // Скоренько я целковенький // Макару Федосеичу // С поклоном подала: // «Такая есть великая // Нужда до губернатора, // Хоть
умереть — дойти!»
Г-жа Простакова. Не
умирал! А разве ему и
умереть нельзя? Нет, сударыня, это твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе волю. Дядюшка-де
человек умный; он, увидя меня в чужих руках, найдет способ меня выручить. Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка твой, конечно, не воскресал.
Г-жа Простакова. Без наук
люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами,
умер, так сказать, с голоду. А! каково это?