Неточные совпадения
В самом деле,
жизнь, которую я не могу себе представить, иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области, где я не могу
видеть ни блага, ни зла.
Мало того, следя за исследованиями об этом чем-то, называемом
жизнью, я
вижу даже, что исследования эти и не касаются почти никаких известных мне понятий.
Во всей деятельности этой науки
видишь не столько желание исследовать явления
жизни, сколько одну, всегда присущую заботу доказать справедливость своего основного догмата. Что потрачено сил на попытки объяснений происхождения органического из неорганического и психической деятельности из процессов организма? Не переходит органическое в неорганическое: поищем на дне моря — найдем штуку, которую назовем ядром, монерой.
И, наблюдая и рассматривая эти другие существа, человек
видит, что все они, и люди, и даже животные, имеют точно такое же представление о
жизни, как и он.
Человек
видит, что каждое из живых существ точно так же, как и он, должно быть готово, для своего маленького блага, лишить большего блага и даже
жизни все другие существа, а в том числе и его, так рассуждающего человека.
И, поняв это, человек
видит, что его личное благо, в котором одном он понимает
жизнь, не только не может быть легко приобретено им, но, наверное, будет отнято от него.
Чем дальше человек живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом, и человек
видит, что
жизнь мира, в которой он участвует, составленная из связанных между собой личностей, желающих истребить и съесть одна другую, не только не может быть для него благом, но будет, наверное, великим злом.
Человек
видит, что он, его личность — то, в чем одном он чувствует
жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться, — со всем миром; что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать
жизнь, которую нельзя удержать.
Человек
видит, что он сам, сама его личность, — то, для чего одного он желает блага и
жизни, — не может иметь ни блага, ни
жизни.
Можно не соглашаться с этими определениями
жизни, можно предполагать, что определения эти могут быть выражены точнее и яснее, но нельзя не
видеть того, что определения эти таковы, что признание их, уничтожая противоречие
жизни и заменяя стремление к недостижимому благу личности другим стремлением — к неуничтожаемому страданиями и смертью благу, дает
жизни разумный смысл.
Нельзя не
видеть и того, что определения эти, будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом
жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения
жизни, на деле показывали и показывают возможность замены стремления к благу личности другим стремлением к благу такому, которое не нарушается страданиями и смертью.
Но кроме тех людей, которые понимали и понимают определения
жизни, открытые людям великими просветителями человечества, и живут ими, всегда было и есть огромное большинство людей, которые в известный период
жизни, а иногда во всю свою
жизнь, жили и живут одной животной
жизнью, не только не понимая тех определений, которые служат разрешением противоречия человеческой
жизни, но не
видя даже и того противоречия ее, которое они разрешают.
Книжники, не понимая того противоречия, которое составляет начало разумной
жизни, смело утверждают, что так как они его не
видят, то противоречия и нет никакого, и что
жизнь человека есть только его животное существование.
И сомневающийся,
видя на
жизни всех людей, живущих для личного блага, и на
жизни самих фарисеев, живущих для того же, неправду этого объяснения, не углубляясь в смысл их ответа, прямо не верит им и обращается к книжникам.
«Все учения о другой какой-то
жизни, чем та, какую мы
видим в животной, есть плод невежества, говорят книжники.
Везде вокруг себя с детства человек
видит людей, с полною уверенностью и внешнею торжественностью исполняющих эти дела, и, не имея никакого разумного объяснения своей
жизни, человек не только начинает делать такие же дела, но этим делам старается приписать разумный смысл.
Если мы вне себя
видим людей с непробудившимся сознанием, полагающих свою
жизнь в благе личности, то это не доказывает того, чтобы человеку было несвойственно жить разумною
жизнью.
Человек, в котором проснулось разумное сознание, но который вместе с тем понимает свою
жизнь только как личную, находится в том же мучительном состоянии, в котором находилось бы животное, которое, признав своей
жизнью движение вещества, не признавало бы своего закона личности, а только
видело бы свою
жизнь в подчинении себя законам вещества, которые совершаются и без его усилия.
Подчиняя себя одним законам вещества, оно
видело бы свою
жизнь в том, чтобы лежать и дышать, но личность требовала бы от него другого: кормления себя, продолжения рода, — и тогда животному казалось бы, что оно испытывает раздвоение и противоречие.
Животное страдало бы и
видело бы в этом состоянии мучительное противоречие и раздвоение. То же происходит и с человеком, наученным признавать низший закон своей
жизни, животную личность, законом своей
жизни. Высший закон
жизни, закон его разумного сознания, требует от него другого; вся же окружающая
жизнь и ложные учения удерживают его в обманчивом сознании, и он чувствует противоречие и раздвоение.
Рассматривая во времени, наблюдая проявление
жизни в человеческом существе, мы
видим, что истинная
жизнь всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне, и наступает время, когда
жизнь эта обнаруживается.
Различие для нас рождения разумного сознания от видимого нами плотского зарождения в том, что, тогда как в плотском рождении мы
видим во времени и пространстве, из чего и как и когда и что рождается из зародыша, знаем, что зерно есть плод, что из зерна при известных условиях выйдет растение, что на нем будет цвет и потом плод такой же, как зерно (в глазах наших совершается весь круговорот
жизни), — рост разумного сознания мы не
видим во времени, не
видим круговорота его.
Не
видим же мы роста разумного сознания и круговорота его потому, что мы сами совершаем его: наша
жизнь есть не что иное, как это рождение того невидимого нам существа, которое рождается в нас, и потому-то мы никак не можем
видеть его.
В прорастающем зерне мы
видим только, что
жизнь, бывшая прежде в оболочке зерна, теперь уже в ростке его.
Но закон нашей
жизни — подчинение нашего животного тела разуму — есть тот закон, который мы нигде не
видим, не можем
видеть, потому что он не совершился еще, но совершается нами в нашей
жизни.
Другой разряд особенно распространенных в наше время рассуждений, при которых уже совершенно теряется из вида единственный предмет познания, такой: рассматривая человека, как предмет наблюдения, мы
видим, говорят ученые, что он так же питается, ростет, плодится, стареется и умирает, как и всякое животное: но некоторые явления — психические (так они называют их) — мешают точности наблюдений, представляют слишком большую сложность, и потому, чтобы лучше понять человека, будем рассматривать его
жизнь сперва в более простых проявлениях, подобных тем, которые мы
видим в лишенных этой психической деятельности животных и растениях.
Наше знание о мире вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму. Если мы знаем
жизнь животного, то только потому, что мы и в животном
видим стремление к благу и необходимость подчинения закону разума, который в нем представляется законом организма.
Только если б были существа высшие, подчиняющие наше разумное сознание так же, как наше разумное сознание подчиняет себе нашу животную личность, и как животная личность (организм) подчиняет себе вещество, — эти высшие существа могли бы
видеть нашу разумную
жизнь так, как мы
видим свое животное существование и существование вещества.
Как бы ни были сильны и быстры движения человека в бреду, в сумасшествии или в агонии, в пьянстве, в порыве страсти даже, мы не признаем человека живым, не относимся к нему, как к живому человеку, и признаем в нем только возможность
жизни. Но как бы слаб и неподвижен ни был человек, — если мы
видим, что животная личность его подчинена разуму, то мы признаем его живым, и так и относимся к нему.
Человек начинает жить истинной
жизнью, т. е. поднимается на некоторую высоту над
жизнью животной, и с этой высоты
видит призрачность своего животного существования, неизбежно кончающегося смертью,
видит, что существование его в плоскости обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот подъем в высоту и есть сама
жизнь, ужасается перед тем, что он увидал с высоты.
Ложная наука, исключая понятие блага из определения
жизни, понимает
жизнь в животном существовании, и потому благо
жизни видит только в животном благе и сходится с заблуждением толпы.
Не может не
видеть человек, что существование его личности от рождения и детства до старости и смерти есть не что иное, как постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся неизбежной смертью; и потому сознание своей
жизни в личности, включающей в себя желание увеличения и неистребимости личности, не может не быть неперестающим противоречием и страданием, не может не быть злом, тогда как единственный смысл его
жизни есть стремление к благу.
Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит человеку, что при том устройстве мира, которое он
видит из своей личности, ему, его личности, блага быть не может.
Жизнь его есть желание блага себе, именно себе, и он
видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он
видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желанием этого невозможного блага, — блага только себе.
Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с тем
видят, что они делают невозможное. «
Жизнь моя есть стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все существа любят только себя, — стало-быть всё, что я делаю для того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу».
Глядя на мир из своего представления о
жизни, как стремления к личному благу, человек
видел в мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга.
Разумный человек не может не
видеть, что если допустить мысленно возможность замены стремления к своему благу стремлением к благу других существ, то
жизнь его, вместо прежнего неразумия ее и бедственности, становится разумною и благою.
Он не может не
видеть и того, что, при допущении такого же понимания
жизни и в других людях и существах,
жизнь всего мира, вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости, становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью
жизни мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ мира, к которому идет
жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо
жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Человек не может не
видеть в истории, что движение общей
жизни не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а напротив в уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы; что движение
жизни только в том, что мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму приходит всё более к согласию и единству.
Человек
видит, что то самое, что он допустил только по требованиям разума, то самое и совершается действительно в мире и подтверждается прошедшею
жизнью человечества.
Требования личности доведены до крайних пределов неразумия. Проснувшийся разум отрицает их. Но требования личности так разрослись, так загромоздили сознание человека, что ему кажется, что разум отрицает всю
жизнь. Ему кажется то, что если откинуть из своего сознания
жизни всё то, что отрицает его разум, то ничего не останется. Он не
видит уже того, что остается. Остаток, — тот остаток, в котором есть
жизнь, ему кажется ничем.
«Нет смерти», говорили все великие учители мира, и то же говорят, и
жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл
жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие
жизни, не могут не бояться смерти. Они
видят её и верят в неё.
Если бы люди с ложным представлением о
жизни могли рассуждать спокойно и мыслили бы правильно на основании того представления, которое они имеют о
жизни, они бы должны были придти к заключению, что в том, что в плотском существовании моем произойдет та перемена, которая, я
вижу, не переставая происходит во всех существах и которую я называю смертью, нет ничего ни неприятного, ни страшного.
Ни как животное, ни как разумное существо, человек не может бояться смерти: животное, не имея сознания
жизни, не
видит смерти, а разумное существо, имея сознание
жизни, не может
видеть в смерти животной ничего иного, как естественного и никогда непрекращающегося движения вещества.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я
вижу другие существа, находящиеся в своем особенном отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру установилось не в этой
жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.
Рассуждая на основании своего сознания, я
вижу, что соединявшее все мои сознания в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к миру, составляющее именно меня, особенного меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей
жизни.
Человек уставится глазами в маленькую, крошечную частичку своей
жизни, не хочет
видеть всей ее и дрожит об том, чтоб не пропал из глаз этот крошечный излюбленный им кусочек.
Глядя на свое прошедшее в этой
жизни, он
видит, по памятному ему ряду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась не переставая сила и область любви, давая ему всё большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности.
Что же это, как не смерть?» Так говорят люди, не понимающие
жизни; люди эти
видят в прекращении внешнего общения самое несомненное доказательство действительной смерти.
Я могу сказать, что он вышел из того низшего отношения к миру, в котором он был как животное, и в котором я еще нахожусь, — вот и всё; могу сказать, что я не
вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его
жизни, потому что чувствую на себе ее силу.
Но свет этот таков, что я не только
вижу его теперь, но он один руководит мною и дает мне
жизнь.