Неточные совпадения
Он
был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку.
Под пальто, когда он расстегивался, видна
была поддевка и русская вышитая рубаха.
Господин этот во всё время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка,
пил чай или закусывал.
Во время остановки, перед вечером второго дня на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли
пить чай на станцию.
Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про
былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал.
Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо
было рассказать шопотом, и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.
И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго
был шум, из-за которого не слышно
было разговора. Когда всё затихло, и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.
— В старину этого не
было, не правда ли? — сказал он, приятно улыбаясь.
— Бывало, сударь, и прежде, только меньше, — сказал он. — По нынешнему времени нельзя этому не
быть. Уж очень образованы стали.
Поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно
было расслышать, а интересно
было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.
— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: «я от тебя уйду». У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. «На, — говорит, — вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен
быть.
Приказчик посмотрел и на адвоката, и на даму, и на меня, очевидно, удерживая улыбку и готовый и осмеять и одобрить речь купца, смотря но тому, как она
будет принята.
— Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как
была она,
Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века, — сказал старик, так строго и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца, и громко засмеялся.
— Ведь главное то, чего не понимают такие люди, — сказала дама, — это то, что брак без любви не
есть брак, что только любовь освящает брак, и что брак истинный только тот, который освящает любовь.
В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сидения, и, очевидно, очень волновался: лицо его
было красно, и на щеке вздрагивал мускул.
— Истинная любовь…
Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак, — сказала дама.
— Как? очень просто, — сказала дама, но задумалась. — Любовь? Любовь
есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, — сказала она.
— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо
есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, не имеет в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? — обратился он к даме.
— Да-с, я знаю, — перекрикивал нас седой господин, — вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что
есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.
— Ах, это ужасно, чтò вы говорите; но
есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?
— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда
было и
есть на свете, — сказал он и достал папиросочницу и стал закуривать.
— Но может
быть и взаимность, — сказал адвокат.
— Нет-с, не может
быть, — возразил он, — так же как не может
быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного — это всё равно, что сказать, что одна свечка
будет гореть всю жизнь, — говорил он, жадно затягиваясь.
— Ну, всё равно, — сказал он, издавая свой звук. — Впрочем, извините! А!.. не
буду стеснять вас.
Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать
было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча до следующей станции.
На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же всё курил и
пил заваренный еще на той станции чай.
— Вам, может
быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.
— Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой
был приведен к тому, что со мной
было.
— Нет, мне тяжело молчать.
Пейте ж чай. Или слишком крепок?
Чай, действительно,
был как пиво, но я
выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.
— Коли рассказывать, то надо рассказывать всё с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я
был до женитьбы.
Я помещик и кандидат университета и
был предводителем.
Жил до женитьбы, как все живут, т.-е. развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно,
был уверен, что я живу как надо.
Я не
был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья.
Впрочем, может
быть, и
были дети и
были привязанности, но я делал, как будто их не
было.
Вы все, и вы, вы, в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я
был.
В темноте мне не видно
было его лицо, только слышен
был из-за дребезжания вагона его внушительный и приятный голос.
— Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень всего, понял, чтò должно
быть, и потому увидал весь ужас того, чтò
есть.
Началось это тогда, когда мне
было невступно 16 лет.
Случилось это, когда я
был еще в гимназии, а брат мой старший
был студент 1-го курса.
Я не знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не
был невинным мальчиком: уже второй год я
был развращен мальчишками; уже женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины уже мучала меня.
Уединения мои
были нечистые.
Я уже
был развращен в воображении и в действительности, но последний шаг еще не
был сделан мною.
Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, т. е. самый большой негодяй, выучивший нас и
пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда.
Брат тоже еще
был невинен и пал в эту же ночь.
Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал,
было дурно.
Правда,
есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.
Так от тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это
было дурно.