Неточные совпадения
Когда же случается то, что и
не может
не случаться, так
как объяснение смысла жизни и вытекающее из него руководство поведения никогда
не бывает последним, а постоянно всё более и более уясняется, — когда случается то, что понимание смысла жизни, ставшее более точным и определенным, требует вытекающего из этого уяснения иного, чем прежнее, руководства поведения, жизнь же народа или народов продолжает идти попрежнему, то жизнь таких народов бывает и разъединенной и бедственной.
И разъединенность эта и бедственность
не переставая увеличиваются по мере того,
как люди,
не усваивая свойственного времени религиозного понимания и вытекающего из него руководства поведения, продолжают жить по руководству, вытекающему из прежнего, отжитого уже понимания жизни, и, кроме того, чтобы усвоить свойственное времени религиозное понимание, стараются искусственно придумать такое понимание жизни, которое оправдывало бы их устройство жизни,
не соответствующее уже духовным требованиям большинства людей.
Бедственное положение это усиливается еще тем, что, так
как это состояние неверия продолжается уже много времени, сделалось то, что среди людей христианского мира те из них, которым это положение безверия выгодно, все властвующие классы, либо самым бессовестным образом притворяются, что верят в то, чему
не верят и
не могут верить, либо, в особенности наиболее развращенные из них ученые, прямо проповедуют, что для людей нашего времени совсем и
не нужно ни
какого бы то ни было объяснения смысла жизни — веры, ни
какого бы то ни было вытекающего из веры руководства поступков, а что единственный основной закон жизни человеческой есть закон развития и борьбы за существование и что поэтому жизнь людей может и должна быть руководима только похотями и страстями людскими.
А так
как без такого общего всем или по крайней мере общего большинству людей понимания смысла и вытекающего из него общего руководства поступков жизнь людей
не может
не быть и неразумной, и бедственной, то чем дальше продолжалась такая жизнь людей христианского мира, тем она становилась всё более и более и неразумной и бедственной.
И что хуже всего — это то, что все ненависти эти, самые противные природе человека,
как больших народов друг к другу, так и покоренных народов к покорителям и наоборот,
не только
не осуждаются,
как всякое недоброе чувство людей к людям, а, напротив, восхваляются, возводятся в заслугу, в добродетель.
То, что совершается теперь в России, особенно ясно выставляет всю
не только бесцельность, но очевидную зловредность употребления насилия
как средства соединения людей.
Застреливают и вешают
не переставая уже год и два, и задавлены и застрелены тысячи. Побито и разорвано революционными бомбами тоже тысячи; но так
как в последнее время убиваемых властвующими всё больше и больше, убиваемых же революционерами всё меньше и меньше, то правящие классы торжествуют, и им кажется, что они победили и что они теперь будут продолжать свою обычную жизнь, насилием поддерживая обман и обманом поддерживая насилие.
Сущность заблуждения всех возможных политических учений,
как самых консервативных, так и самых передовых, приведшего людей к их бедственному положению, в том, что люди этого мира считали и считают возможным посредством насилия соединить людей так, чтобы они все,
не противясь, подчинялись одному и тому же устройству жизни и вытекающему из него руководству в поведении.
Как только они сильнее, то они естественно
не только перестают делать то, чего
не хотят, но, раздраженные борьбой с насиловавшими и всем перенесенным от них, сначала освобождаются от насилующих, а потом заставляют в свою очередь несогласных с ними делать то, что они считают для себя хорошим и нужным.
Казалось бы, это так ясно, что
не стоило бы говорить про это, если бы с давнего времени обман о том, что насилие одних людей над другими может быть полезно людям и соединять их,
не был бы так распространен и принят молчаливым согласием,
как самая несомненная истина,
не только теми, кому выгодно насилие, но и большинством тех самых людей, которые более всего страдали и страдают от насилия.
А
как только люди понимают, что насилие одних людей над другими, кроме того, что мучительно для них, еще и
не разумно,
как тотчас же люди, прежде спокойно переносившие насилие, возмущаются и озлобляются против него.
Увлеченные своим положением,
как те, так и другие — хотя и стараются всякого рода убеждениями, большей частью лживыми, убедить себя, что насилие полезно и необходимо, — в глубине души уже знают, что, делая свои жестокие дела, они достигают только подобия того, чего желают, и то только временно, в сущности же отдаляющего, а
не приближающего их к цели.
Можно выдумать еще новые — подводные, подземные, воздушные, надвоздушные снаряды для быстрейшего перенесения людей с места в место и новые приспособления для распространения людских речей и мыслей, но так
как переносимые из места в место люди ничего другого, кроме зла,
не хотят,
не умеют и
не могут делать, то и распространяемые ими мысли и речи ни к чему иному,
как только к злу,
не могут побуждать людей.
Как ни старались церковники скрыть от людей сущность этого учения, выраженного в евангелиях, — ни запрещения переводов евангелия на всем понятный язык, ни лжетолкование их — ничто
не могло затушить свет, прорывающийся сквозь церковные обманы и освещающий души людей, всё более и более ясно сознающих великую истину, которая была в этом учении.
Как только с распространением грамотности и печати люди стали узнавать евангелие и понимать то, что в нем написано, люди
не могли уже, несмотря на все извороты церкви,
не увидать того бьющего в глаза противоречия, которое было между государственным устройством, поддерживаемым церковью, и учением евангелия. Евангелие прямо отрицало и церковь и государство с своими властями.
И противоречие это, становясь всё более и более очевидным, сделало наконец то, что люди перестали верить в церковную веру, а в большинстве своем продолжали, по преданию, ради приличия, отчасти и страха перед властью, держаться внешних форм церковной веры, одинаково,
как католической, православной, так и протестантской,
не признавая уже ее внутреннего религиозного значения.
То же самое случилось и с нерабочими, учеными людьми христианского мира. Люди эти еще яснее, чем простые люди, увидали всю несостоятельность и внутренние противоречия церковного учения и естественно откинули это учение, но вместе с тем
не могли признать и истинное учение Христа, так
как это учение было противно всему существующему строю и, главное, их исключительно выгодному положению в нем.
Трагизм положения людей христианского мира в том, что, по неизбежному недоразумению, христианскими народами принято было,
как свойственное им религиозное учение, такое учение, которое в своем истинном значении самым определенным образом отрицало, разрушало весь тот строй общественной жизни, которым жили уже эти народы и вне которого
не могли себе представить жизни.
Не говоря уже об учителях церкви древнего мира: Татиане, Клименте, Оригене, Тертуллиане, Киприане, Лактанции и других, противоречие это сознавалось и в средние века, в новое же время выяснялось всё больше и больше и выражалось и в огромном количестве сект, отрицающих противное христианству государственное устройство с необходимым условием существования его — насилием, и в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже
не признающих себя христианскими, которые все, так же,
как и особенно распространившиеся в последнее время учения социалистические, коммунистические, анархические, суть
не что иное,
как только односторонние проявления отрицающего насилие христианского сознания в его истинном значении.
Но ни одно из этих учений
не поставило этой добродетели основой жизни, высшим законом, долженствующим быть
не только главным, но единым руководством поступков людей,
как это сделано позднейшим из всех религиозных учений — христианством.
Во всех дохристианских учениях любовь признавалась
как одна из добродетелей, но
не тем, чем она признается в христианском учении: метафизически — основой всего, практически — высшим законом жизни человеческой, то есть таким, который ни в
каком случае
не допускает исключений.
Так что христианское учение о любви
не есть,
как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него руководства поведения.
В особенности ясно и определенно выражено в христианском учении то, что исполнение этого закона, так
как это есть высший закон,
не может допускать,
как это допускали прежние учения, никаких исключений, что любовь, определяемая этим законом, есть только тогда любовь, когда она
не допускает никаких исключений и одинаково обращена
как на иноземцев, разноверцев, так и врагов, ненавидящих и делающих нам зло.
«Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб (Исход, 21, 14), а я говорю вам,
не противься злому», сказано в 38 ст. V гл. Матфея. В стихах же 39 и 40,
как бы предвидя те исключения, которые могут показаться нужными при приложении к жизни закона любви, ясно и определенно говорится, что нет и
не может быть таких условий, при которых возможно бы было отступление от самого простого и первого требования любви: неделания другому того, чего
не хочешь, чтобы тебе делали.
Шаг этот в том, что все прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая,
как это и
не могло быть иначе, благодетельность любви для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение закона любви становилось необязательным, могло быть обойдено.
А
как только закон любви переставал быть высшим, неизменным законом жизни людей, так уничтожалась вся благодетельность закона, и учение о любви сводилось к ни к чему
не обязывающим красноречивым поучениям и словам, оставлявшим весь склад жизни народов таким же,
каким он был и до учения о любви, то есть основанным на одном насилии.
Вот это-то главное значение учения и было скрыто от людей лжехристианством, признавшим учение о любви
не высшим законом жизни человеческой, а так же,
как и дохристианские учения, лишь одним из правил поведения, которое полезно соблюдать, когда ничто
не препятствует этому.
Но
как ни несправедливо то, что они говорят, понятно, что они могут говорить так, потому что уничтожение насилия
не только лишает их возможности жить так,
как они живут, но и обличает всю давнишнюю несправедливость и жестокость их жизни.
Но рабочим-то людям, казалось бы, уже
не нужно того насилия, которое они,
как это ни удивительно сказать, так старательно сами над собою делают и от которого они так страдают.
Насилие властвующих держится,
как и может держаться насилие меньшинства над большинством, только на давно уж устроенном ловкими и сметливыми людьми обмане, вследствие которого люди, ради своей близкой и очевидной им малой выгоды,
не только лишаются самых больших выгод, но лишаются свободы и подвергаются самым жестоким страданиям.
«
Не оружие и
не вооруженные люди — конные и пешие — защищают тиранов, но,
как ни трудно этому поверить, три или четыре человека поддерживают тирана и держат для него всю страну в рабстве.
Так что тиран подчиняет одних подданных посредством других и бывает охраняем теми, которых, если бы они
не были негодяи, он бы должен был опасаться. Но,
как говорится, «чтобы колоть дрова, делают клинья из того же дерева», так и его телохранители таковы же,
как и он.
А между тем рабочие люди, и в особенности земледельцы, которым этого ничего
не нужно,
не только ни в России, ни в
какой бы то ни было стране,
не делают этого, а одни, большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики податей, в солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия, когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим только увеличивают над собою насилие.
А всё оттого же, отчего все бедствия людей, оттого, что у людей этих нет веры, а без веры люди могут быть руководимы только выгодой, а человек, руководимый только выгодой,
не может быть ничем иным,
как только обманщиком или обманутым.
Но молодой человек и в церкви сказал то же, что он говорил при приеме, — что он,
как христианин,
не может ни присягать, ни быть убийцей.
Председатель останавливает его, так
как находит, что подсудимый говорит уже
не подходящее к делу и потому ненужное.
Обвинитель говорит о том, что подсудимый,
как сам говорит,
не принадлежит ни к
какой секте, что родители его православные и что поэтому отказ его от военной службы имеет основанием своим только упорство.
После этого конвойные отводят молодого человека, и все участвовавшие идут к своим обычным занятиям и увеселениям,
как будто ничего
не случилось особенного.
— Нет, я, дядя,
не согласна с вами, — вступилась в разговор курсистка социал-демократка, племянница полкового командира. — Достойна уважения энергия, стойкость этого человека. Жалеть можно только о том, что сила его ложно направлена, — прибавила она, думая о том,
как полезны были бы такие стойкие люди, если бы они стояли только
не за отжившие религиозные фантазии, а за научные социалистические истины.
— Уж
не знаю с
какой точки, — строго сказал старший генерал, — знаю только то, что солдату надо быть солдатом, а
не проповедником.
— Нечего разговоры разговаривать, марш в новую тюрьму. — Фельдфебель был особенно строг, потому что ему было дано приказание следить за тем, чтобы арестованный
не общался с солдатами, так
как вследствие этих общений за те два года, которые он просидел здесь, четыре человека были совращены им в такие же отказы от службы и судились уже и сидят теперь в различных тюрьмах.
Так, во втором веке, перешедший в христианство философ Татиан считает убийство на войне так же недопустимым для христиан,
как всякое убийство, и почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане
не только сами никогда
не убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.
Прилагая к христианам слова Исаии, что придет время, когда люди перекуют мечи на серпы и копья на плуги, он совершенно определенно говорит: «Мы
не поднимаем оружия ни против
какого народа, мы
не учимся искусству воевать, — ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира».
Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о невозможности христианина быть военным: «
Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола, — говорит он про военную службу, — крепости света и крепости тьмы.
Не может одна душа служить двум господам. Да и
как воевать без меча, который отнял сам господь? Неужели можно упражняться мечом, когда господь сказал, что каждый взявшийся за меч от меча погибнет. И
как будет участвовать в сражении сын мира?
Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый вопрос проконсула о том,
как его зовут, отвечал: «Мое имя — христианин, и потому я сражаться
не могу». Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: «Лучше умру, но
не могу сражаться». Его отдали палачам.
Так проходят века.
Как бы в насмешку над христианством совершаются крестовые походы, во имя христианства совершаются ужасающие злодейства, и те редкие люди, удержавшие основные начала христианства,
не допускающие насилия: манихеи, монтанисты, катары и другие, вызывают в большинстве людей только презрение или гонение.
Их несколько раз секли кнутом, гоняли сквозь строй, но они
не сдавались и говорили одно: «Все люди равны, государь такой же человек,
как и мы;
не будем повиноваться,
не будем платить податей, а главное,
не будем убивать на войне людей братьев.
Так: «В 1827 году гвардейцы Николаев и Богданов бежали из военной службы в раскольничий скит, устроенный в лесу мещанином Соколовым. При поимке они отказались служить в военной службе,
как несогласной с их убеждениями, и
не хотели присягать. Военное начальство решило за такой проступок прогнать их сквозь строй и отдать в арестантские роты».
При священническом увещевании в земском суде люди эти дополнили, что, кроме одного небесного царя, никого на земле,
как то: государя императора, установленного гражданского и духовного правительства,
не признают.
Закон же государственный со своим требованием военной службы, то есть готовности к убийству по воле других людей,
не может
не быть противоположен всякому религиозно-нравственному закону, всегда основанному на любви к ближнему,
как все религиозные учения,
не только христианское, но и магометанское, и буддийское, и браминское, и конфуцианское.