Неточные совпадения
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в
руке, сидел на
своем обычном месте, между дверью и окошком.
Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по
своему обыкновению, с немецким приветствием, подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала
руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее
руку.
Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на
своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив
руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
И когда кучер отвечал утвердительно, она махнула
рукой и отвернулась. Я был в сильном нетерпении: взлез на
свою лошадку, смотрел ей между ушей и делал по двору разные эволюции.
Староста, в сапогах и армяке внакидку, с бирками в
руке, издалека заметив папа, снял
свою поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб.
Нам всем было жутко в темноте; мы жались один к другому и ничего не говорили. Почти вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной
руке он держал
свой посох, в другой — сальную свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
Сложив
свои огромные
руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и стал молиться.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на
свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил
руки на груди и замолк.
Один из ямщиков — сгорбленный старик в зимней шапке и армяке — держал в
руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно посматривал на ход; другой — видный молодой парень, в одной белой рубахе с красными кумачовыми ластовицами, в черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая
свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо, — положил
свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком, посматривал то на
свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю
свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее
руку.
Она улыбается
своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими
руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими
руками за пышный бант
своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
У Карла Иваныча в
руках была коробочка
своего изделия, у Володи — рисунок, у меня — стихи; у каждого на языке было приветствие, с которым он поднесет
свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу и раздались первые звуки молебна.
Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь под тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и, чувствуя, что у меня никогда не достанет духу поднести
свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных выражениях поздравив бабушку, переложил коробочку из правой
руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала
руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [моя добрая тетушка (фр.).] я заметил, что бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая
свои слова...
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в
руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть
свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Молодой человек, у которого я отбил даму, танцевал мазурку в первой паре. Он вскочил с
своего места, держа даму за
руку, и вместо того, чтобы делать pas de Basques, [па-де-баск — старинное па мазурки (фр.).] которым нас учила Мими, просто побежал вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул ноги, стукнул каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то
рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с
своими ногами.
Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись
рука за
руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать
свою ловкость.
Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал ему
руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и
свою власть надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.
Девушка эта была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии играла такую важную роль в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну
руку от головы maman и поправила на груди складки
своего капота, потом шепотом сказала: «В забытьи».
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью
своих господ и имеющей на
руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
Поверяя богу в теплой молитве
свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель
свою собачонку моську (которая лизала ее
руки, уставив на нее
свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства и всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, все на
руках имела, весь
свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так.