Неточные совпадения
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит.
Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, —
как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает,
как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка —
какие противные!»
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а
только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку,
как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
Бывало,
как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо;
только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Когда я стараюсь вспомнить матушку такою,
какою она была в это время, мне представляются
только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня.
Знаю
только то, что он с пятнадцатого года стал известен
как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
a тут-то,
как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом —
только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«Ешьте же с хлебом», «
Как вы держите вилку?» (фр.)] «И
какое ей до нас дело! — подумаешь.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал
только: «Эх, барин!» Но надо знать,
как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня,
как зайца, повесил на седло.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и большая во всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор
как я его запомню, — наружность, с которою он умел не
только прослыть и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.
С тех пор
как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь
только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило,
какое редкое, чудесное создание была эта старушка.
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но
только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой.
Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
— Да, это прекрасно, моя милая, — сказала бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку,
как будто не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо,
только скажите мне, пожалуйста,
каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?
— Я вам скажу,
как истинному другу, — прервала его бабушка с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того
только, чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она ничего не подозревает.
Я не
только не смел поцеловать его, чего мне иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать,
как я рад его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было заведено у нас.
Не могу передать,
как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не
только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами,
как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог
только выговорить...
Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся бы совершенно; но Этьен был,
как видно, мальчик не такого сложения: он не
только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их,
как и всегда бывает на детских вечерах, было несколько больших детей, которые не хотели пропустить случая повеселиться и потанцевать,
как будто для того
только, чтобы сделать удовольствие хозяйке дома.
Видел я,
как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я,
как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся
только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел,
как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из рук.
Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она
как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» —
только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Мы пошли в девичью; в коридоре попался нам на дороге дурачок Аким, который всегда забавлял нас своими гримасами; но в эту минуту не
только он мне не казался смешным, но ничто так больно не поразило меня,
как вид его бессмысленно-равнодушного лица.
Она не стала целовать нас,
как то обыкновенно делывала, а
только привстала, посмотрела на нас через очки, и слезы потекли у нее градом.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же,
как обыкновенно торопятся
только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас,
как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
— А это на что похоже, что вчера
только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: ты
как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов?