Неточные совпадения
Чувствуя направленные на себя взгляды, арестантка незаметно, не поворачивая головы, косилась на
тех, кто смотрел на нее, и это обращенное на нее внимание веселило ее.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти,
чувствуя, что жизнь ее с
теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Письмо это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно было
чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно было
то, что во время своей первой молодости он был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам будучи большим землевладельцем, был поражен его положением в «Social statics» о
том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел
тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он
чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о
том, что член этот
почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или
чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило только вспомнить о
том, что есть Катюша, и он увидит ее, и всё это рассеивалось.
Он
чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в
том, что он любит, и когда он был убежден в
том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже не такой, как
те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она
почувствовала это.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из
того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее,
чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов
почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он
чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в глаза людям, а между
тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
Он
чувствовал себя в положении
того щенка, который дурно вел себя в комнатах и которого хозяин, взяв зa шиворот, тычет носом в
ту гадость, которую он сделал.
Так и Нехлюдов
чувствовал уже всю гадость
того, что он наделал,
чувствовал и могущественную руку хозяина, но он всё еще не понимал значения
того, что он сделал, не признавал самого хозяина.
А между
тем в глубине своей души он уже
чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и
та страшная завеса, которая каким-то чудом всё это время, все эти 12 лет скрывала от него и это его преступление и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
А между
тем он
чувствовал, что не может оставить дело так, и должен возражать.
Он
чувствовал, что формально, если можно так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы связывало его, не делал ей предложения, но по существу он
чувствовал, что связал себя с нею, обещал ей, а между
тем нынче он
почувствовал всем существом своим, что не может жениться на ней.
И он вдруг понял, что
то отвращение, которое он в последнее время
чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между
тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он
почувствовал себя Им и потому
почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но
почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог сделать человек, он
чувствовал себя теперь способным сделать.
Но увидав
то, что и крик ее был принят также как нечто естественное, ожидаемое и не могущее изменить дела, она заплакала,
чувствуя, что надо покориться
той жестокой и удивившей ее несправедливости, которая была произведена над ней.
Удивительное дело: с
тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с
тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он
чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Дорогой в суд, проезжая по
тем же улицам, на
том же извозчике, Нехлюдов удивлялся сам на себя, до какой степени он нынче
чувствовал себя совсем другим человеком.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь», говорил он себе и не переставая радовался
той внутренней перемене, которую
чувствовал.
— Для
того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник же всего я, — говорил Нехлюдов дрожащим голосом,
чувствуя вместе с
тем, что он говорит
то, чего не нужно бы говорить.
Кроме
того, хотя и смутно (они никак не могли бы объяснить, как это делается), они
чувствовали, что эта вера оправдывала их жестокую службу.
Всё было странно Нехлюдову, и страннее всего
то, что ему приходилось благодарить и
чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед людьми, делавшими все
те жестокие дела, которые делались в этом доме.
Но позади арестанток, на
той стороне, стояла еще одна женщина, и Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же
почувствовал, как усиленно забилось его сердце и остановилось дыхание.
— Я знаю, что вам трудно простить меня, — начал Нехлюдов, но опять остановился,
чувствуя, что слезы мешают, — но если нельзя уже поправить прошлого,
то я теперь сделаю всё, что могу. Скажите…
Но тут же он
почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в
ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
«Он говорит «пущает», а ты говоришь «двадцатипятирублевый билет», думал между
тем Нехлюдов,
чувствуя непреодолимое отвращение к этому развязному человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с Нехлюдовым, одного, а с пришедшими клиентами и остальными — другого, чуждого им лагеря.
— Как бы жестока ты ни говорила, ты не можешь сказать
того, что я
чувствую, — весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь себе представить, до какой степени я
чувствую свою вину перед тобою!..
Если бы он не попытался загладить, искупить свой поступок, он никогда бы не
почувствовал всей преступности его; мало
того, и она бы не
чувствовала всего зла, сделанного ей.
Бросить ее — он
чувствовал это — теперь он не мог, а между
тем не мог себе представить, что выйдет из его отношений к ней.
Очевидно было, что, как ни искусны и ни стары и привычны были доводы, позволяющие людям делать зло другим, не
чувствуя себя за него ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он один из виновников
того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно тяжело.
— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за
то, что в этом слове «товарищ» он
чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на
то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком и думал если не польстить,
то показать, что он всё-таки не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не
то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но
почувствовал себя таким же, с
той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с
тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Напротив, несмотря на
то, что там, в Кузминском, его предложение приняли и всё время благодарили, а здесь ему выказали недоверие и даже враждебность, он
чувствовал себя спокойным и радостным.
Воображение возобновило перед ним впечатления
того счастливого лета, которое он провел здесь невинным юношей, и он
почувствовал себя теперь таким, каким он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни.
Нехлюдов смутился в первую минуту,
почувствовав в этих словах сомнение в искренности своего намерения. Но он тотчас же оправился и воспользовался этим замечанием, чтобы высказать
то, что имел сказать.
По всем комнатам еще пахло нафталином, и Аграфена Петровна и Корней — оба
чувствовали себя измученными и недовольными и даже поссорились вследствие уборки вещей, употребление которых, казалось, состояло только в
том, чтобы их развешивать, сушить и прятать.
— Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов,
чувствуя, что он говорит неправду, и если о чем постарается,
то только о
том, чтобы не быть вечером у адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о
том, что суд не имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: «философия» и «общие вопросы», показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат и, вероятно, и друзья адвоката смотрят на вещи, и как, несмотря на всё свое теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще гораздо дальше
чувствует себя от адвоката и людей его круга.
Глядя на фотографию, она
чувствовала себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о
том, как она была счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь.
Слова товарки напомнили ей
то, что она была теперь, и
то, что она была там, — напомнили ей весь ужас
той жизни, который она тогда смутно
чувствовала, но не позволяла себе сознавать.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не
то что решил, но всем существом
почувствовал отвращение к
той своей среде, в которой он жил до сих пор, к
той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
Кроме
того, что он
чувствовал фальшь в этом положении просителя среди людей, которых он уже не считал своими, но которые его считали своим, в этом обществе он
чувствовал, что вступал в прежнюю привычную колею и невольно поддавался
тому легкомысленному и безнравственному тону, который царствовал в этом кружке.
Он сказал
то, что думал. Сначала было графиня Катерина Ивановна согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов
чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то в роде неприличия.
Он не переставая
чувствовал, что было совсем не
то, чего он ожидал и что должно было быть.
И он еще больше, чем на службе,
чувствовал, что это было «не
то», а между
тем, с одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить
тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться
тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых людях.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после
того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь
почувствовал всё это «не
то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля —
почувствовал и Нехлюдов.
Как ни тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем, всё это было ничто в сравнении с
тем, что я
почувствовала, когда поняла, что я перестала быть человеком и стала вещью.
Что было прежде, — прежде ли он сердцем пожалел ее или прежде вспомнил себя, свои грехи, свою гадость именно в
том, в чем он упрекал ее, — он не помнил. Но вдруг в одно и
то же время он
почувствовал себя виноватым и пожалел ее.