Неточные совпадения
Да, это была она. Он
видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от
другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых он
видел ее, эта минута застилала все
другие.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он
видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего
другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов
видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни
друг до
друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
Обнаженность груди на портрете напомнила ему
другую молодую женщину, которую он
видел на-днях также обнаженной.
В то время как она сидела в арестантской, дожидаясь суда, и в перерывах заседания она
видела, как эти мужчины, притворяясь, что они идут за
другим делом, проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее.
Нехлюдов думал всё это, уже не слушая того, что происходило перед ним. И сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не
видеть этого прежде, как могли
другие не
видеть этого.
— И не отменят — всё равно. Я не за это, так за
другое того стою… — сказала она, и он
видел, какое большое усилие она сделала, чтобы удержать слезы. — Ну что же,
видели Меньшова? — спросила она вдруг, чтобы скрыть свое волнение. — Правда ведь, что они не виноваты?
Общество разделилось на две партии: одна признавала выгодным и безопасным предложение барина,
другая видела в этом подвох, сущность которого она не могла понять и которого поэтому особенно боялась.
Нехлюдов слушал, не вступая в разговор, и, как бывший офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы молодого Чарского, но вместе с тем невольно сопоставлял с офицером, убившим
другого, того арестанта красавца-юношу, которого он
видел в тюрьме и который был приговорен к каторге за убийство в драке.
— Очень рад вас
видеть, мы были старые знакомые и
друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
И он еще больше, чем на службе, чувствовал, что это было «не то», а между тем, с одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а с
другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие
видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых людях.
Подойдя в воротам, он попросил дежурного доложить смотрителю о том, что желал бы
видеть Маслову. Дежурный знал Нехлюдова и, как знакомому человеку, сообщил ему их важную острожную новость: капитан уволился, и на место его поступил
другой, строгий начальник.
Это были люди заброшенные, одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и сотни
других людей, которых
видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых условия жизни как будто систематически доводят до необходимости того поступка, который называется преступлением.
— Я
видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как
другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову, когда она выходила; но потом она затерялась среди большого количества
других, и он
видел только толпу серых, как бы лишенных человеческого, в особенности женственного свойства существ с детьми и мешками, которые расстанавливались позади мужчин.
Они не сделали этого, даже мешали делать это
другим только потому, что они
видели перед собой не людей и свои обязанности перед ними, а службу и ее требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений.
То же самое и с людьми, — думал Нехлюдов, — может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно
видеть людей, лишенных главного человеческого свойства — любви и жалости
друг к
другу».
Только позволь себе обращаться с людьми без любви, как ты вчера обращался с зятем, и нет пределов жестокости и зверства по отношению
других людей, как это я
видел сегодня, и нет пределов страдания для себя, как я узнал это из всей своей жизни.
Сторож,
другой,
видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему голову в петлю.
В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь, в тех условиях, в которых он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев жизни, и он знал это и не раскаивался в том, что он делал, а говорил, что, если бы у него была
другая жизнь, он ее употребил бы на то же самое — на разрушение того порядка вещей, при котором возможно было то, что он
видел.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь.
Другие ничего не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай лучше я пострадаю, да не они.
Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую
видеть желаете? — спросил он.
— Как это ты не хочешь в
другом видеть ничего хорошего, — вдруг разгорячившись, сказала Марья Павловна (она была на «ты» со всеми).
Знать, что где-то далеко одни люди мучают
других, подвергая их всякого рода развращению, бесчеловечным унижениям и страданиям, или в продолжение трех месяцев
видеть беспрестанно это развращение и мучительство одних людей
другими — это совсем
другое.
Он не раз в продолжение этих трех месяцев спрашивал себя: «я ли сумасшедший, что
вижу то, чего
другие не
видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я
вижу?» Но люди (и их было так много) производили то, что его так удивляло и ужасало, с такой спокойной уверенностью в том, что это не только так надо, но что то, чтò они делают, очень важное и полезное дело, — что трудно было признать всех этих людей сумасшедшими; себя же сумасшедшим он не мог признать, потому что сознавал ясность своей мысли.
То, что в продолжение этих трех месяцев
видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем
другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой.